Станкевич. Возвращение - [75]

— А уж об этом спроси лучше у своего деда.

И тогда Анджей высказался насчет способов, какими мужчины решают друг с другом споры, когда нет возможности прийти к согласию. И, высказав это вполне серьезно, окинул надменным взором сгрудившихся у котла охотников, а те взглянули на него в ответ, но в их взглядах не было ни надменности, ни холода, казалось, это их лишь позабавило, даже вроде вызвало сочувствие.

— У меня нет при себе оружия, — сказал уже спокойно пан Пашкевич, — которым мои предки имели привычку призывать к порядку таких, как ты, прощелыг, но если изволишь подождать, то я велю егерю сделать дубинку, которой с удовольствием тебя попотчую.

Присутствующие расхохотались. К Анджею подошел Дрешер.

— Я пригласил вас на эту охоту, пан Рог, пан Рогой, или как вас там, и весьма об этом сожалею.

Анджей закутался в доху, глянул внимательно на охотников, потом двинулся к саням, шагов через двадцать обернулся, но во взглядах, которыми его провожали, была издевка, а смех становился все громче.

Когда сани понесли его по накатанной дороге через реденький лесок, через сосновый жердинник, он не думал уже об унижении, которое испытал, он думал об унижениях, которым подвергнет других. Все они стояли у него перед глазами — чужие, не имеющие никакого значения люди.

Сдерживающие начала исчезли. Дома он вел себя по-прежнему пристойно, охлаждая страстность жены ледяной вежливостью, зато все то, что он проделывал вне дома, было в равной степени смешным и жестоким, жалким и ужасным. Теперь в поле его искривленного зрения попали тракты, шинки, трактиры и ярмарки — короче, так называемые публичные места.

И так же как евреи возненавидели некогда Францишека и Яшку, так теперь мужики — а ведь они и были основной человеческой массой, заполняющей округу, — возненавидели Анджея и, таким образом, всех троих — деда, отца, сына — одарили все тем же, старым как мир и весьма человеческим, чувством. Тех ненавидели евреи, Анджея — мужики, а всю троицу — окрестные помещики, которые делали все от них зависящее, чтоб походило это на презрение.

Выезд, на котором разъезжал Анджей, — огромная лифляндская кобыла и прочная длинная линейка на широко поставленных колесах — стал в скором времени хорошо знаком всей округе. Вытащенный, к примеру, среди ночи из халупы мужичок мог не заикаясь, а заикание и непредвиденные остановки были у мужиков одним из элементов их ораторского искусства — манера, которую доброжелатели почитали безобиднейшим свойством, — так вот, тот или иной мужичок… впрочем, это не относится к бабам — они в подобной ситуации отзывались на вопрос немедленно воем, сопровождаемым орошением лица, шеи и груди слезами и соплями, которые, перемешанные и размазанные как только возможно, создавали композицию если не трогательную, то, во всяком случае, весьма экспрессивную, порождающую невольный вопрос, Откуда сразу столько всего взялось, — итак, возвращаясь к этому мужичку, следует сказать, что он в любое время мог описать цвет экипажа, масть лошади, вид упряжки, перестук, раздававшийся, когда дорога вела по камням, и скрип, когда колеса вязли в болотистой почве, щелканье кнута, отсвет на полировке узкой перегородки. И потому крик наблюдателя: «Едиит, едиит!» — был зна́ком ко всеобщей мобилизации на ярмарке в Антополе или в Тевлях, а когда щелканье кнута и топот лифляндской кобылы, приближаясь, не слабели, то это был последний шанс принять оборонительные меры. Мужики и бабы тщились прикрыть выставленные на продажу предметы, торговцы окружали свои ларьки специально заготовленными на этот случай старыми бочками. Землю посыпали осиновым листом и обильно поливали водой — в надежде, что задастая кобыла на этот раз все-таки не проскочит и где-то поскользнется. Новый крик «Едиииит! Едииииит!» заставал уже ярмарку более или менее в готовности.

— Едиит! Единит! — верещала еще какая-нибудь баба — совсем уже без надобности, поскольку это и так все уже знали, и вводя тем самым в атмосферу общей сосредоточенности дешевый элемент корчемной сенсации.

Такая невоздержанность тут же вызывала отпор у кого-либо из ее спутников, у мужа, отца, дяди или кума:

— Дура ты перетраханная, так ведь уже приехал!

И в самом деле, похожая на локомотив кобыла преодолевала верблюжьим скоком рыночную площадь, а прицепленная сзади линейка катилась словно по рельсам. Анджей Рогойский сидел как бы верхом на линейке, наделяя всех без разбору слева и справа ударами длинного, как аркан, бича, доставшегося ему в наследство от папаши. Те, кто специализировался на мелкой торговле — предположим, две головки чеснока, капуста и петух, — оказывались в выигрышном положении, удирая с товаром куда попало. Зато те, кому как раз в этот день вздумалось продемонстрировать своих откормленных поросят, оказывались перед лицом сложной проблемы, точно так же как владельцы постоянной экспозиции, называемой лотком, с выложенными на прилавок сушеными грушами или всякого рода ягодами, черными и красными, или квашеной капустой. Это, разумеется, было ничто в сравнении с торговцами пухом и прочим летучим товаром. Анджей вел свою колесницу бестрепетной рукой, не ведая пощады. Он въезжал в самое скопление публики, и окованные дышла рушили горы картофеля, капусты, переворачивали мешки с зерном, после чего продукт втаптывался в грязь конскими копытами и окончательно крушился обручами четырех широко поставленных колес. Сопровождалось это какофонией звериной музыки: трепетом крыльев и воплями связанной птицы, визгом свиней и высокими нотами телячьих рыданий. Удачными ярмарками считались те, где проезд безжалостной упряжки происходил всего раз. Бывало, Анджей, отъехав метров на сорок, разворачивался, разгонялся и вновь вклинивался в толпу. Так или иначе, но место, называемое иными базаром, другими ярмаркой, а чиновными людьми рыночной площадью, казалось, было опустошено тайфуном. Квашеная капуста, огурцы соленые и малосольные, капуста простая и салатная, рыжики и опята — все это устилало ровным слоем площадь вперемешку с пухом и запасами старьевщиков. Здесь прикрывала лужу поношенная тужурка, там поблескивали сапожным кремом хорошо разношенные штиблеты, где-то развевался, наподобие флага, на перевернутом прилавке еврейский лапсердак, дальше валялся ярко-рыжий парик, какие так ценят жены раввинов. Потрясала своей белизной перееханная курица, прощался с жизнью, подергивая коротенькими ножками, розовый поросенок с перебитым хребтом — лишь трепетало на ветру подвернутое ухо. Уж кто-кто, а зверюшка долго мается, пока не испустит последнего вздоха. Обычно через полчаса на рыночную площадь являлся городовой с писарем.