Станкевич. Возвращение - [74]

То, что случилось двумя неделями позже, превзошло даже самые смелые ожидания как молодых Рогойских, так и самого Францишека. В начале декабря в теплое, солнечное воскресенье усадьбу в Ренге посетила старостиха Обжиемская, глухая и впавшая уже в детство старушка, наделенная, однако, безошибочным великосветским нюхом; именно это из всех ее чувств служило ей еще верой и правдой. Сохранившая все оттенки внешнего лоска, хорошего тона и салонной выучки, она все еще могла функционировать в обществе, невзирая на полный маразм. Катажина была этим визитом осчастливлена. Анджей, спокойный и сдержанный, но чрезвычайно любезный, кричал в жестяную трубку, которую старостиха подносила к уху, о своих впечатлениях от поездки по Альпам, ознакомив старую даму с географическими, общественными и политическими особенностями северо-восточных кантонов швейцарской федерации. Старостиха вынесла от визита наилучшие впечатления и рассказывала потом на собрании охотничьего клуба «Остоя», где числилась почетным председателем, что дом в Ренге просторный, отделан со вкусом, она хорошенькая, он умен, дети очаровательны, клубничный крем в бисквите точь-в-точь такой же, как у Порвиттов. Неизвестно, было ли это следствием неожиданного визита, который можно было бы посчитать пробным шаром, пущенным без какого бы то ни было риска, поскольку вряд ли можно было рассчитывать на афронт по отношению к девяностолетней почти старухе, к тому же глухой, слепой и уже не понимающей, отчего это башмаки надевают, например, на ноги, а шляпу, скажем, на голову, — итак, неизвестно, в какой мере визит Обжиемской имел связь с приглашением Анджея на рождественскую охоту, но факт остается фактом, что такое приглашение последовало. Охота состоялась на не покрытых еще снегом полях пана Самрота, и Анджей застрелил сорок зайцев, поразив всех остротой зрения и верностью руки.

Зиму Анджей провел вместе с женой и детьми в Варшаве. Ранней весной Рогойский устроил охоту на вальдшнепов, на которую съехалось с полдюжины окрестных помещиков, а двое даже заночевали в Ренге, беседуя с Анджеем до поздней ночи за коньяком и сигарами на пустые, но принятые в свете и довольно приятные темы.

Летом праздновалось пятилетие Баси, Анджеевой дочки, на праздник прибыло чуть ли не двадцать детей из окрестных поместий.

В ноябре Анджея пригласили на большую охоту на кабанов в имении Хыщи, принадлежавшем Пашкевичам, и здесь, надо сказать, Анджей тоже отличился, свалив метким выстрелом в грудь клыкастого одинца.

Осторожный танец под музыку модерато требовал все более замысловатых фигур, которые сближали, казалось, партнеров друг с другом. Молодые Рогойские не вступили еще, правда, в местный свет, но в то же время никак нельзя было сказать, что они по-прежнему вне общества. Это было как бы подвешенное состояние, весьма волнительное, видимо, для тех, кто его поддерживал. Брались в расчет все нюансы, все двусмысленное и все недоговоренное, и все интерпретировалось, разумеется, не в пользу молодых. К Катажине, которая была, правда, не слишком умна, зато мила, хороша собой и исполнена доброй воли, предъявлялись, как ни странно, более высокие требования, нежели к Анджею, чья гордость, даже спесь в соединении с холодной любезностью возбуждала интерес и придавала, по мнению некоторых, благородство и утонченность всей его фигуре. Дамы считали, что при всей своей суровости он человек таинственный, барышни полагали, что романтичный, а мужчины видели в этом проявление английской культуры.

Как раз в тот момент, когда местное общество пришло к выводу, что молодой Рогойский сдал экзамен не так уж плохо, все их маневры начали раздражать, бесить, а главное — наводить скуку на самого Анджея. Два года он как-то еще продержался, но потом все внутри забурлило, даже не по причине светских условностей, а просто потому, что в нем действительно сидело два человека, один был все время на виду, второй же являлся его сущностью.

На рождественской охоте в имении Дрешеров — через год после первой, на которую его для почину пригласили, — Анджей, раздраженный своеволием своих партнеров по номерам, а может, и раздосадованный плохой подготовкой охоты, забросил на плечи длинную, тяжелую доху и буркнул, отдавая егерям ружье, когда охотники в перерыве собрались вокруг дымящегося котла с бигосом:

— Ну, господа, если вы и в москалей стреляли так же, как нынче в зайцев, то я не дивлюсь результатам этого вашего восстания и на вашем месте вспоминал бы о нем пореже.

Это было в начале девяностых годов, но память о восстании и судьбе повстанцев была еще жива. Аполоний Пашкевич, потерявший в восстании старшего сына и присутствующий на охоте, скорее, в качестве зрителя, ответил Анджею, побагровев от боли и гнева:

— Мы, молодой человек, имеем право говорить об этом событии, даже если для некоторых из нас оно обернулось могилой, а для многих незаживающей раной, но ты как раз из последних, кто имеет право на это.

— Отчего же? — прошипел сквозь зубы Анджей, наклоняя вперед свою птичью голову точно так же, как тогда, когда спрашивал у рязанского помещика причину, по которой ему следовало пропустить того в дверях.