Станкевич. Возвращение - [76]

Если разгон ярмарки можно было приравнять к неистовству своеволия, но всего лишь своеволия, тогда то, что вытворял молодой Рогойский в корчмах, имело иной, нравственный, да, можно сказать, и правовой оттенок, если не учитывать, что слово «правовой» в применении к месту и времени приобретало комический характер. Рогойский любил провоцировать господ, мужиков, Господа Бога, судьбу и случай. Это было не увлечение, не страсть, которую он не в силах был превозмочь. Просто он это очень любил. Спровоцировать мужика, то есть добиться от него какой бы то ни было реакции, — дело трудное, в иных случаях — невозможное. Но если Анджею сопутствовал успех, то это говорит как о его незаурядной изобретательности, так и об увлеченности предметом. Анджей после ряда неудачных попыток пришел к выводу, что достичь чего-либо удастся, лишь сведя воедино два фактора: первый — бедность окрестных крестьян и оттого слабая и растянутая во времени возможность реализации их желаний, которые Бог знает где и когда зарождались, и второй — невероятное упорство в их осуществлении. На практике это выглядело следующим образом: зимой под вечер, в воскресенье, Анджей приезжал на санях в корчму в Хыщах, которую содержал Симон Подкаминер, и входил внутрь, внося с собой запах снега и долгого пребывания на морозе. Факт этот присутствующие в общем и целом замечали и неприметно его комментировали. Если здесь приходится пользоваться выражением «в общем и целом», то лишь для того, чтоб во имя объективности не позабыть также и тех, кто был уже не в состоянии что-либо комментировать, а находились в корчме, несомненно, и такие. Клиентов, однако, хватало, поскольку все происходило зимой, да еще в праздничный день.

Симон Подкаминер слыл добрым шинкарем, и хотя выбор его напитков страдал провинциальным однообразием, на которое жаловались проезжающие («в любой корчме одно и то же»), тем не менее каждый вид продукции был на соответствующем уровне. Водка была двух сортов, покрепче и послабее, арак, пиво холодное и подогретое, а из деликатесов — мятный ликер. Особой популярностью у крестьян пользовалось подогретое пиво с добавкой кое-каких специй и рюмка водки в придачу. Для такого счастья какой-нибудь Кузьма или Сократ копил по копейке неделю, а то и две. Задолго еще до прихода в корчму его фантазия, тесная, как дорожный сундучок, рождала в нем чудесные ощущения, столь соблазнительные и неотразимые, как, скажем, сон о полете, — представление о напитке и его поглощении, особенно прикосновение губ к белой теплой пене, когда запах специй и пива, усиленный сорока граммами водки, ударяет в нос и наступает то самое мгновение: аромат уже вошел, а вкус еще нет, лишь кончик языка добрался под слоем пены до горьковатой и чуть маслянистой жидкости. И вот такой момент наступал, и такого именно момента дожидался Анджей, выбирая себе жертву среди тех, кто более всего этим наслаждался, — молниеносным ударом согнутой в локте руки он выбивал кружку. В мгновение ока то самое, на что с такой тоской и надеждой рассчитывал Кузьма или Сократ, превращалось в небытие. И такой мужик становился порой опасен, потому что в это мгновение переставал быть мужиком, отказывали тормоза, которыми наделила его природа, чтоб выжил. Да, мог стать зверем и частенько им становился.

Несколько раз Анджей оказывался в ситуациях, когда его спасали уже не сила, быстрота реакции и проворство, а только счастье, сопутствовавшее ему, как всякому негодяю.

— Башку свернуть безбожнику! — рычали секунданты и пристрастные наблюдатели, когда тесно сплетенный клубок человеческих тел, центром которого был, как правило, Анджей, выкатывался наружу на утоптанный, заледенелый снег.

— Башку свернуть, по хребту его! — орали мужики как одержимые.

— Тихо, тихо, мужики, — пробовал кто-нибудь урезонить. — Это ж пан.

— Такой же, как ты, — слышалось в ответ.

Отвага Анджея, его сила и быстрота были велики, но важней всего оказывалась невосприимчивость к побоям. Ребра были как резиновые, голова словно каменная, а позвоночник как пеньковая веревка. Нос, большой и тонкий, который могло, казалось, свернуть дуновение ветерка, выстаивал перед мужицкими кулаками, не теряя своей изысканной линии. Вернувшись домой, он сидел около часа в ванне. Камердинер то и дело доливал кипятку и сыпал сосновой хвои. Потом Анджей велел растирать себя конопляным маслом и, завернувшись в купальный халат, подолгу сидел у камина, попивая чай со спиртом. Вечером подкреплялся питательным, но легким ужином, скажем манной кашей на молоке с маслом, медом и сушеными фруктами, а утром вставал как ни в чем не бывало, и только ссадина на щеке, шишка на голове, синяк под глазом или просто синеватое пятно, вспухшая ладонь, а то и внезапная гримаса от движения свидетельствовали о том, что вечер накануне он провел совсем не так, как его обычно проводят окрестные помещики..

Касаясь его молодечества, невозможно упустить еще и третью сферу, а именно тракты, и главный из них Брест — Пинск, который отличался от дорог, связующих прочие достославные города, в основном тем, что фактически не существовал. Разного вида рытвины и ухабы, малые и большие лужи, разливы и даже топи гарантировали каждому, кто избирал этот тракт маршрутом своего путешествия, что скука, неизменная спутница всех путешествий, не станет его уделом.