Станкевич. Возвращение - [81]

— А маму известили? — спросил мальчик.

— То есть как? — осведомился старик, поднося огарок к лицу, славно хотел сглотнуть дотлевающее пламя.

— Телеграмму в Варшаву послали?

— Ну нет… Не знаю, хозяин не велел.

— А кто телеграфировал в Крукланы?

— Я. Хозяин велел, позови, мол, сына, ну я и пошел, послал телеграмму.

Мальчик направился к дому.

— Ведите, Станислав, ведите. Покажете, где отец.

Они вошли в сени, где его вновь обдало тем самым холодом и запахом давно не топленного дома, который он позже не раз ощущал в покинутых усадьбах и квартирах.

— Сверните здесь, панич, — тихо, почти шепотом, проговорил слуга. — Левее, по коридорчику, а потом наверх по лестнице.

— Ведите, Станислав, — повторил мальчик.

Слуга пошел впереди, и в скором времени они очутились возле детской, за ней две пустые комнаты, потом комнаты матери, потом три комнаты для гостей, разделенные небольшой гостиной, где когда-то стояло белое пианино, потом оно было продано.

— Где лежит отец? — вновь спросил мальчик.

— В башне, — повторил Станислав. — Да ведь уже поздно, хозяин, поди, спит. Не надо его беспокоить.

— Идите, Станислав, впереди и светите, — сказал мальчик.

Они дошли до конца коридора. Слуга открыл отделанную бронзой дверь. Тут было еще холоднее, дул ветер из разбитого окна. Широкая витая лестница вела в нежилую круглую комнату, куда он частенько забирался летом, потому что там всегда стояла прохлада, а отец, пока был здоров, любовался оттуда лесами и проводил долгие часы, играя сам с собой в карамболь. Мама всегда была недовольна, если они туда ходили.

— Идите же, Станислав, идите! — крикнул Мики в забавной мальчишеской досаде, которая была тем смешнее, чем яснее ее нелепость сознавал сам ребенок, у которого стремление повелевать старшим оказалось сильнее навыков, привитых воспитанием.

— Так ведь ночь, — прошептал слуга, и его освещенное угасающим огарком лицо осунулось еще больше. Руки тряслись. — Хозяин уже спит. Не надо бы теперь туда ходить. Ночь ведь…

— Веди! — воскликнул Мики и дал петуха.

Такое случалось и у его старших товарищей по гимназии, чего они ужасно стыдились. Мики тоже стало стыдно, хотя это произошло с ним впервые.

Слуга схватил его за отороченную кроличьим мехом шубейку и, притянув к себе, зашептал:

— Ну так я скажу вам, панич. Неладно туда сейчас ходить, уж поверьте мне, неладно. Никто ночью туда не пойдет, и я тоже. Ведь хозяин до утра не помрет. А утром все будет по-другому и он тоже будет другой. Вы замерзли, устали с дороги, пойдемте ко мне. Я живу тут близенько, за оранжереей. Чайку со спиртиком напьетесь, яичек набью. Вы так и так ночевать в доме не станете. А утром мы с вами пойдем к хозяину.

Мальчик глянул на выбитое окно, в которое сыпал снег, потом на мрак в высоте лестницы, там, где она кончалась, подумал о яичнице со шкварками, о горячем чае, о горьковатом запахе ржаного хлеба и, пересилив себя, сказал вполголоса:

— Не болтайте глупостей, Станислав, — и, поглядев на него сверху вниз, поскольку стоял на три ступеньки выше, добавил: — Отпустите меня.

И двинулся вверх один. Вскоре нащупал дверь и вошел в овальную комнату. В нос ему ударил запах мочи, свеч и табаку. Первое, что бросилось в глаза, — стол для карамболя, выдвинутый на середину. С ним в свое время было немало неприятностей, потому что местный столяр три раза его пытался сделать и три раза у него ничего не получалось, отец страшно его избил, отчего тот оглох. Стол пришлось заказать в Седльцах, ждали его целую вечность, отец выходил по этому поводу из себя, пока стол не привезли четыре агента и не установили в библиотеке, откуда через несколько недель отец велел перенести его в башню. Теперь этот стол стоял посреди комнаты, зеленея, как лужайка после первого покоса, у борта лежал мел для натирки кия, а у другого борта виднелись три шара величиной с яйцо — желтый, белый и красный. Когда он смотрел прежде на стол, на это сукно, туго натянутое на мраморной плите, у него всегда появлялось желание ударить по шару так, чтобы тот, толкнув другой, испустил звук, похожий на отрывистый лай, но сделать это не решался, зная, что отец был бы недоволен, скажи ему кто-нибудь об этом; по той же причине он никогда не притрагивался к киям, вставленным в деревянную подставку.

Другая вещь, которая тоже сразу бросилась в глаза, изумила и потрясла его.

Все время с той самой минуты, как пришли дурные вести из Ренга, он думал об отце. И тогда, когда в необогретом и вонючем купе взглядывал время от времени на простецкое лицо отца Зенобия, и потом в санях, когда перед ним тряслась чахоточная спина кучера, и тогда, когда забрел к пьяным кухаркам и встретил потом за домом Станислава. Он думал об отце с нежностью, какая появляется в человеке, если он думает о существе пусть далеком, но страдающем, к которому направляется, чтобы помочь, утешить. Тем временем на узкой железной кровати, какие были у него в школе, лежал человек на отца не похожий, по всей видимости, не страдающий и, пожалуй, в хорошем расположении духа. Отец никогда не был высоким, а этот казался вовсе маленьким, его хилое тело с головой, лежащей на двух подушках, едва достигало середины постели, оно было точно обозначено под слоем одеял вертикально торчащими стопами. На голове лохматились длинные волосы, совершенно седые и закрученные на макушке, словно кто-то пытался взбить ему кок. Выглядело это забавно. Махонькое личико терялось в этих белых прядях, а нос торчал, как петушиный клюв. Он напоминал канцлера на иллюстрациях к сказкам Гофмана, которые зимними вечерами читала ему и Басе мать, изображая голосом людей, животных и предметы.