Станкевич. Возвращение - [34]

— Будьте добры, выражайтесь яснее, — сказал Рогойский, спрыгнув со стола и внимательно глянув на офицера.

— Мне трудно выразить яснее то, что уже достаточно ясно сформулировано генералом Романовским, — спокойно ответил молодой человек и пригладил редкие светлые волосы с пробором посредине — на прусский лад. Тут же он добавил: — Генерал склонен полагать…

— Хватит! — рявкнул Рогойский, сунул руки в карманы и вновь стал прохаживаться по комнате.

— Дело, по которому я пришел, — поспешно продолжал офицерик, опасаясь, что его прервут, — не согласовано с главковерхом. По крайней мере до настоящего момента. Вот доказательство, что генерал желает решить его к удовлетворению обеих сторон. Уверяю вас, майор, множество подобных дел решалось однозначно и проще. Ваша несомненная популярность в армии — вот причина, по которой генерал хочет выказать максимум доброй воли.

Рогойский пнул книжку, выпиравшую из кипы в левом углу комнаты, и, наклонив голову, сгорбившись, насколько это ему позволяла широкая выпуклая грудь гладиатора, принялся безошибочно и с хорошим чувством ритма насвистывать «Кампанеллу». Офицерик наблюдал за ним, пока его внимание не привлекла муха, зажужжавшая под потолком, украшенным по углам лепниной. Муха кружилась некоторое время над окном, затем с двумя или тремя своими спутницами села на свисающую на проводе с потолка лампу в двух метрах над столом. Офицерик оглядел комнату, словно только сейчас обратил внимание на ее размеры и красоту, на белые гладкие стены удивительных пропорций. Собственно, это была даже не комната, а скорее зал, немного запущенный, но, будто живое существо, примирившийся с этим неуважением к своим возможностям и с отсутствием интереса к простой своей красоте. Где-то очень близко, под самым окном, залаяла собака и тут же заплакал ребенок. Солнце меж тем, поднимаясь, проникало все глубже вовнутрь и ложилось яркими полосами на интарсию дубового паркета. Рогойский внезапно остановился, перестал насвистывать и, не поворачиваясь к молодому человеку, спросил его таким тоном, словно не было никакого разговора и словно офицерик, опиравшийся на столешницу кончиками длинных, тонких пальцев, явился сюда всего минуту назад:

— Чего надо генералу?

Посланный ответил не сразу. Его деловитость, его готовность к разговору как бы расплылась в сонной атмосфере летнего полдня — может, размагнитила красота интерьера, в котором он пребывал? Он перевел взгляд с привлекшей его внимание стены на книги по другую сторону стола, в особенности на ту, пострадавшую от пинка Рогойского и теперь открытую, с разметавшимися страницами, похожую на поруганную внезапным насилием женщину, которая не имеет силы, а может, и желания оправить белье на своем белом теле.

— Генерал хочет, чтоб вы, майор, отнеслись с пониманием к тому, что он вам предлагает. — Офицерик улыбнулся и мягко выронил: — Я думаю, генералу важно, чтоб вы ему доверяли.

Рогойский пожал плечами:

— Доверял?

— Да, думаю, именно так и следует к этому относиться. Но это мое личное мнение. Мое частное суждение о деле, с которым я приехал.

— Что за предложение?

— В двух словах затруднительно… Дело в том, что меня уполномочили детально обсудить вопрос, проанализировать новую ситуацию и обрисовать, возможно, ваши новые задачи и обязанности. Включая технические детали. Мои полномочия довольно широки, и визит в штаб не потребуется. Простите… — Молодой человек, будто снова в поисках спичек, стал шарить по карманам, только делал это теперь медленнее, как бы во сне, непроизвольно. Случайным движением сбросил кисет, рассыпав табак по полу. Махнул рукой и докончил: — Вы, кажется, кавалерист?

Рогойский кивнул и, повернувшись к столу, спросил:

— Ну а если я отнесусь к предложению генерала без понимания?

Не глядя на Рогойского, молодой человек ответил спокойно, как старший отвечает задиристому подростку:

— Но ведь вы на военной службе, майор.

— Вы там помянули что-то насчет моей популярности в армии?

— Да, я помянул об этом.

— В таком случае, выходит, это приказ?

Офицер отклеился от пола и, забавно ставя ступни носками вовнутрь, на чуть согнутых ногах подошел к окну и поднял поврежденную книжку. Отогнул папиросную бумагу, взглянул на фотографию.

— Это Бунин, — сообщил он, — избранные стихи и рассказы. — Он закрыл книгу и осторожно положил на стол. Припомнив вопрос Рогойского, ответил резче, но все еще спокойно, не как человек, достигший преимущества, а как тот, кого достигнутое не тешит: — Я же вам сказал: будь то приказ, я бы оставил его на столе.

— Но он у вас с собой.

— Нет. — И как бы нехотя присовокупил: — Я редко вожу приказы. Для этого в штабе существуют курьеры.

Рогойский стиснул зубы, окинул быстрым взглядом офицера и подошел к перевернутому шкафчику, откуда вновь извлек бутыль толстого зеленого стекла, вынул пробку, сделал несколько больших глотков, выполоскал рот и выплюнул содержимое на пол. Потом, обойдя груду книг, вытянул стул с распоротым сиденьем, из которого, будто кошачьи усы, торчали две проволоки, и поставил его за спиной офицерика. Сам сел в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. Теперь кроме расстояния их разделял еще и полумрак. Через минуту он поднялся, с усилием подтащил массивное кресло к столу — правда, не пытаясь создать впечатление, будто готов усесться, но все же поставил его поближе, чтоб в случае необходимости им воспользоваться. Прикрыл веки, отчего лицо у него стало вдруг какое-то тяжелое, а сам он будто сразу постарел, произнес негромко, однако покорности не прозвучало: