Станкевич. Возвращение - [35]

— Я слушаю.

Украина, лето 1919-го. Армии стоят друг против друга уступом. Между ними петляет Днепр, разделяя их не разделяя. Юго-восточный угол — это в основном белые, северо-западный — красные. Все это не столь очевидно, не столь просто, как две параллельные прямые на карте. Штабные работники обеих сторон наносят обстановку неуверенной рукой, понимая нереальность всех этих кружочков, черточек, пунктирных и прямых линий, выпуклых и вогнутых закруглений, позиций и контрпозиций, всех этих великолепных схем, нанесенных цветными карандашами на толстые шелестящие полотнища бумаги.

Эпицентр вальса гражданской войны перемещается на восток от Днепра и вот уже несколько месяцев неумолимо приближается к Москве. Одни считают, что слишком медленно, другие полагают — с угрожающей быстротой. Левое крыло белых отбрасывает армию красных, как нож снежного плуга, на запад. Там их кровавые остатки терзают гайдамаки Вышиванного, Скоропадского, Петлюры и всяких прочих, худших и лучших, выборных или самозваных гетманов.

Мало этого, по южным землям прокатился в ту и в другую стороны стальной поток, прокладывая перед собой железнодорожные линии, мосты, дороги. Да, сталь, организация, агрессия и мастерство. Тощие подагрические генералы с орлиными носами, с высоко подбритыми висками, нередко с моноклем в глазу, тонкие в талии офицеры с лицами румяней яблока, какие бывают у светлокожих людей с льняными волосами. Они регулярно занимаются физическими упражнениями на свежем воздухе, утром, встав с постели, растирают тело влажной рукавицей. Самонадеянные фельдфебели.

Ну, и солдаты — вечно голодная и усталая, однако дисциплинированная серо-зеленая масса — и с ними всадники в остроконечных касках на крупных сытых лошадях, это немцы, они пришли и ушли, грабя, что попадет под руку. Грабя легально, именуя это контрибуцией, провожаемые чувством ненависти, облегчения, порой даже сожаления. После них остается где уткнувшееся стволом в землю орудие, где опрокинутая фура с колесами на резиновом ходу, где танк-амфибия, тронутый первой, несмелой еще ржавчиной, какие-то железнодорожные рельсы, уходящие в никуда, обрывающиеся в степи, устои взорванного моста, каска на обочине пыльного тракта. А трактом прет гайдаматчина в широченных шароварах, с намасленными чубами, прет густо, лавой, стремя к стремени, с гармошкой, с песнями; и когда проходит на рысях эту теперь уже бесполезную и словно пораженную параличом технику, кажется, встречаются две эпохи: та, что была, с той, что еще будет.

А Нестор Махно, вождь крестьянского войска, окруженный штабом своих идеологов, в равной мере умных и жестоких, усердных и алчных, свирепствует между двумя армиями, терзая белых и полосуя иногда красных пятнадцатью тысячами шашек своих молодцов, которые мечутся по просторам страны верхом, в бричках, в ландо, в каретах с проворством и лисьим коварством, вечно наскакивают, вечно от кого-то убегают и настигают кого-то. Нестор Махно безумствует, ибо для него свобода не имеет границ, ибо в этой безграничности он дает волю жажде безумного и неосознанного крестьянского мщения, топит свою тревогу в реках крови — панской, немецкой, солдатской, любой, какая прольется; и по мере того как растут его одичание и дерзость, растет любовь к нему сотоварищей, ни он, ни они уже понятия не имеют, где начало всему этому, где конец и что такое свобода: то, к чему стремишься, или полное отсутствие чего бы то ни было?

И, как в давние-давние годы, теплой ночью, среди благоухания лип и черешневых садов пролетает ватага всадников на низкорослых мохнатых лошадках, у них и цокот особый, не похожий на цокот господской кавалерии, гайдамацких куреней, на цокот махновской конницы или рослых ганноверских лошадей немецких уланов, — это тот самый цокот, от которого веками спирало дыхание в груди, от которого замирала в тревоге эта прекрасная, богатая земля. И молодка приподнимается на своей постели, выставляет белое плечо, заводит за спину черную толстую, заплетенную на ночь косу, отбросив ее на темный от загара треугольник между лопатками, пробуждаясь вдруг с капельками пота на верхней губе, еще не проснувшись хорошенько, вслушивается в отголоски, вся уже начеку, отличая их от всех прочих шестым чувством, которого прежде в себе не подозревала, вслушивается так же, как вслушивались ее прабабки, и, когда топот отдаляется, шепчет спекшимися от зноя губами: «Но, хвалит Бог, произдилы».

С востока тоже стало просачиваться сюда войско, пробуждая у одних надежду, у других — неприязнь, у третьих — ненависть. Молодые люди, ироничные, с презрительной улыбкой на тонко вычерченных бледных, несмотря на зной, лицах, в длинных приталенных шинелях, накинутых на плечи, сражаются спокойно, с мастерством, исключающим всякий энтузиазм. Безжалостные, но не жестокие, уверенные в себе, но не самонадеянные, утратившие надежду, но гордые и независимые. Мужики, глядя на них, пожимают плечами, а интеллигенты, те, что еще уцелели, сочувственно и даже растроганно делятся друг с другом: эти молодые точно вышли живьем из стихов символистов или из романсов Вертинского, а барышни и дамы невольно ищут взглядом пианино или рояль, чтоб излить чувства в звуках. Так бывало в некоторых городах.