Станкевич. Возвращение - [30]

Грудь сдавило и обожгло изнутри огнем. Было ему в этой диковинной позе удобно, несмотря на то что появилась боль. Дышал он с усилием, при каждом вдохе и выдохе где-то между горлом и грудью рождался повизгивающий храп. Он вслушивался в него с интересом. Ритмичный, как ход часов, он, казалось, как часы, что-то отмеряет. Неведомая птица затрепыхалась под крышей. Ему хотелось взглянуть, но он знал: стоит выпрямиться, не станет уже силы упереться вновь лбом в колени, а это необходимо — согнутому легче. Какая-то внутренняя сила неудержимо рассаживала грудь. Всю ночь он терпел неудобство, и лишь теперь, на рассвете, когда нашел наконец, как сидеть на этом проклятом чурбаке, не испытывая мучений, вдруг появилась боль — незваный гость, предваряемый, правда, всю ночь какими-то непонятными ему до сих пор сигналами, и тем не менее гость нежданный. Он ощутил на коленях что-то теплое и липкое. Кровь, подумал Станкевич, она течет либо изо рта, либо из ушей. Лапа у рыжего тяжелая, а еще раньше угостили меня прикладом, но голова в порядке, неприятностей с головой нет, да, голова в порядке, я ее не ощущаю, стравливает только потихоньку кровь, осторожно, чтобы я этого не видел, зато в груди что-то бунтует, набухает, хрипит, колотится, точно хочет выскочить наружу. Перед ним медленно и величественно проплыло нечто очень широкое, плоское, необозримое, без начала и конца. Он увидел сам себя, как он идет по равнине четким, размеренным шагом, ставя носки слегка внутрь, и удаляется, уменьшаясь при этом. Он один, никто его не сопровождает, никто не указывает путь. Он уходит, ни к чему не приближаясь. Пространство без начала и конца, нет в нем ничего такого, к чему можно было бы приблизиться. Нет ничего печального, ничего веселого, ничего угрожающего, ничего ласкового, все бесцветное, безликое. Он уже маленький, почти невидимый. В ту же секунду он вдруг почувствовал: надо подняться, но это было уже выше его сил; кто-то прижал его седую круглую голову к коленям, и он лишь затрепетал торчащими вверх, сведенными веревкой руками и застыл как раз в тот момент, когда потерял сам себя из виду.

Утром в амбар вошел часовой с винтовкой под мышкой. Он поглядел по сторонам, втянул в легкие приятный запах сена и сказал негромко, но явственно:

— Ну, старик, собирайся, поедешь в штаб.

Окинул взглядом двуколку и подошел к одному из свисающих с балки мешков. Дунул в сжатый кулак и ударил дважды по мешку, затем пнул валявшийся под ногами котел с прогоревшим дном и, обращаясь в сторону чурбака, сказал громче:

— Вставай, пошли!

Выставил винтовку и ткнул изогнувшееся тело стволом в плечо. В ответ — лишь вялое сопротивление, такое же, как от удара по мешку. Он толкнул сильнее, и тело упало на молотильный ток, усеянный щепой и соломой. Часовой наклонился и буркнул, разочарованный:

— Вот те на, такая история! — Он вышел из амбара и крикнул: — Никон, бегом к комиссару, офицер помер!

Полк Ивана Федца был в соответствии с догадкой Станкевича лишь авангардом, главные силы большевиков стояли еще за рекой. Утром Федец получил сообщение, что на станцию Васильевка прибыл бронепоезд с дроздовцами, в связи с чем ему надлежит, немедленно покинув захваченные хутора, отойти обратно за Днепр. Федец выл не меньше часа от ярости, набил морду вестовому, поклялся комиссару Богом, в которого не верил, что устроит в штабе резню, но, разумеется, это был уже не восемнадцатый год, и приказ пришлось выполнять.

Сельчанам оставили несколько десятков трупов, которые следовало как можно скорее закопать, потому что осень была туманная, дождливая и морозов пока не предвиделось. И потому, матерясь не хуже Федца, они принялись за проклятую работу так, как берется за нее мужик, если он на что-то решился. Среди мертвецов были и Станкевич, и Демьянчук. Демьянчука в амбаре за молотилкой нашла соседская девчонка.

Для деревенских возникла некая моральная проблема, которую, возможно, они сразу б и не решили, не возникни дело какого-то Фрола и какой-то Анастасии, которое взволновало всех. Говоря «всех», нельзя сбросить со счета и детей, тащивших тяжелые, мокрые и как бы набухшие от влаги трупы. Да, нелегко приходилось ребятишкам, ноги и руки покойников были скользкими и неподатливыми, но усилия компенсировались замечательной игрой: когда тело валилось с земляного бугра в глубокую яму, разгорался спор на конфеты, резинки для рогаток, на птичьи яйца и на папиросы — ничком бухнется или навзничь.

Так вот, насчет Демьянчука. Тут все было не так просто. Мужики потолковали на перекуре и пришли к выводу, что хотя Демьянчук мужик, конечно, богатый, уважаемый и толковый, но, с другой стороны, нездешний, приблудный, одни говорили — с Урала, другие — с Дона. Одинокий, жена померла, дочка шалавит у Махно — ни найти, ни известить. В церкви почти не бывал; словом, учитывая все это, обиды ему никакой не будет, если и он вместе с остальными, которые, может, даже лучше его, здесь же ляжет в землю.

Бросили его на самый верх и дружно взялись за лопаты, тем более что с реки набежал холодный пронзительный дождь. Офицеров перед похоронами обыскали основательно, но взяли немногое. Хутор был богатый, кулацкие сынки хаживали с бандами, и сапоги, шарф или там зеркальце не производили ни на кого впечатления; хотя и брали кое-что, но, скорее, порядка ради, по привычке.