Станкевич. Возвращение - [28]

— Да, и не единственный в этой армии, — ответил с раздражением Станкевич. Помолчав, добавил: — Нет, не поляк. Родители были поляками. Впрочем, неважно…

— Может, и было неважно, да теперь все изменилось. В Польше создан, говорят, какой-то Регентский совет. Есть своя армия. Появился шанс на независимость.

— Ну и что?

Юноша заслонил глаза рукой, его вновь трясла лихорадка. Гудя, пронесся в пыли открытый «даймлер» с генералом в очках, тот сидел выпрямившись, скрестив руки на трости.

Поднялась туча пыли, накрывая дорогу. Кони, фыркая, замедлили шаг. Возница стеганул по крупам, но это не дало результата: лошади лишь для виду пробежали немного рысью. Ветер поутих, и сухости как бы поубавилось. Метрах в сорока впереди шел отряд кадетов.

— Что мы делаем здесь, полковник? — вновь спросил юноша.

— Связан ли ваш вопрос с Польшей? Точней сказать, с этим, как вы определили, шансом на независимость?

— Не знаю, не знаю…

— На него вы должны ответить себе сами. Армия, в которой вы служите, называется добровольческой и таковой является в действительности. Что же до меня, то, видите ли, поручик, я офицер, кадровый офицер, и война — моя профессия. Ничего иного делать в данный момент я не умею, а не делать в этой стране ничего — значит погибнуть, что не является, впрочем, худшим выходом из положения. Но пока есть еще возможность пожить, стоит воспользоваться.

— Но ведь это не имеет смысла!

— Что именно?

— То, что делаем мы, поляки, — и с той, и с этой стороны.

— Я не являюсь, поручик, вашим непосредственным начальником, но, думаю, вы сами отдаете себе отчет, что…

— Знаю, знаю! — крикнул в сердцах юноша, нервно перебирая пальцами край брезента.

— В принципе я с вами согласен, — произнес Станкевич, доставая портсигар. — Это столь же бессмысленно, как и все остальное. Кажется, у молодежи это сейчас в моде: отрицать все на свете, но я говорю это не потому, что следую моде, а потому, что думаю так на самом деле, вдобавок не первый день. Вы, разумеется, могли оказаться на стороне красных, могли торчать в немецком окопе или во французском, по другую линию фронта, могли кутить сейчас где-нибудь в Вене или маршировать в легионах Пилсудского, могли, разумеется, вообще не маршировать, а сидеть в своей квартире в Москве, или в Киеве, или там, где вы ее изволите иметь, хрупать сухари, запивать их водой и ждать чуда или же, наоборот, работать в каком-нибудь комитете во имя такой или этакой идеи. Что тоже было бы столь же бессмысленно, как и то, что вы делаете сейчас. Сколь ни печально, нам не повлиять на ход событий, потому я советую вам не морочить себе голову, а подумать о ноге. Без Польши жить можно, без ноги — труднее.

По некрасивому, но одухотворенному лицу пробежала тень скорбной тоски. На высоком бледном лбу выступили капли пота, юноша сдвинул брезент, оставив закрытой лишь раненую ногу. Станкевич понял: хоть и жарко, не хочет демонстрировать свое кровавое тряпье. Эта деликатность его растрогала. И подумал: хорошо бы юноше сказать что-нибудь утешительное, что-нибудь такое, что бы его успокоило, но, во-первых, ничего не приходило в голову, во-вторых, испытывая к нему уважение, нечто вроде братского чувства, он понял: банальные слова ни к чему. Впрочем, даже банальные не вертелись на языке. Но прерывать разговора не хотелось, и он спросил, сильно ли докучает рана, получил ли он какое-нибудь обезболивающее средство. Юноша ответил, что нога у него одеревенела, он ее не чувствует, а мучают его тошнота и лихорадка. Потом они ехали молча. Солнце шло к закату, стало прохладней. Станкевич некоторое время наблюдал за забавными зверьками, похожими на кроликов, но с длинненькими лисьими мордочками и огромными, как бы улыбающимися глазами. Они дерзко появлялись на краю дороги, стояли столбиками, с интересом наблюдая за проходящей армией.

— Что это за зверюшки? — спросил Станкевич казака, махнув в сторону обочины рукой.

— Сущая дрянь, ваше благородие, — отозвался казак, — мясо у них отдает кошачьим дерьмом.

— Зато хорошенькие, — сказал Станкевич.

— Но не для харча, — бросил казак.

Подпоручик заснул, или, может, так только казалось, он лежал, вытянув руки вдоль туловища, равномерно дыша. Станкевич смочил водой из манерки платок и приложил к его лбу. Молодой человек открыл глаза.

— Спите, спите, — сказал Станкевич, наклоняясь.

— Исключено. — И юноша горько улыбнулся. — Я пытаюсь уснуть вот уже два дня.

— Может, папиросу?

— Нет, спасибо.

Станкевич поскреб свой щетинистый затылок и, все еще склоняясь над юношей, тихо и как бы с усилием произнес:

— Знаете что, поручик, раз вам так нужна мотивировка, то, я думаю, вы всегда можете себе сказать, что воюете здесь во имя цивилизации и культуры, и тогда вопрос «Что мы тут делаем?» не будет риторическим.

Юноша стиснул скулы, под тонкой кожей проступили узелки мышц, и ответил спокойно, но холодно:

— Шутите, полковник.

— Я был бы последним негодяем, если бы в такую минуту позволил себе шутить с вами. Не знаю, так ли оно на самом деле, но, уверяю вас, я говорю то, что думаю.

— За цивилизацию, за культуру… — буркнул юноша и выпятил красиво очерченные губы. — Нет, это ж смехотворно…