Станкевич. Возвращение - [27]

Он встал и прошелся по амбару. Ног не чувствовал, ходил легко, словно был уже духом.

Любопытно, подумал он, что случилось бы, послушай я тогда ту старуху на балу в Недомышах? Как сложилась бы моя жизнь, сделай я то, на что она меня подбивала? Пеклась она, надо полагать, не обо мне, а о Польше. Что они там с этой Польшей? Не одна эта старуха, но и дурочка Эльжуня, и его тетка, у которой не все дома. Что такое для них Польша? Клочок земли, на котором родились, и, кстати, совершенно случайно? Или форма сознания? А может, стремление к чему-то, чего все равно не достигнешь? Может, я отличаюсь от них, а может, просто воспринимаю вещи такими, каковы они есть? Если так, то я честнее. Выходит, я честнее их всех; для них патриотизм — это ширма, за которой они прячут страх и беспомощность.

Он ходил взад и вперед, втягивая в легкие холодный влажный воздух. Да, все именно так, как я себе представляю, а если даже иначе, никакого значения это не имеет.

Он пнул створку двери, та подалась с писком.

— Тебе чего? — спросил один из часовых, сидевших у костра. Даже не приподнялся, повернул лишь голову и глянул с неприязнью. Двое других смотрели по-прежнему в тлеющий огонь, у одного голова была замотана шарфом.

— Мне бы помочиться, — ответил Станкевич хрипло.

— Ну и мочись, — отозвался часовой, словно с облегчением, что дело всего лишь в этом.

Тот, с шарфом на лбу, поднял голову. Лицо у него было бледное, в морщинах. Он поправил винтовку, зажатую между коленями, и глуповато ухмыльнулся.

— У меня руки связаны, — сказал Станкевич.

Часовой зло на него взглянул и заорал:

— Ах ты, такая-рассякая твоя мать, хочешь мочиться — мочись, не хочешь — не надо, не приставай к людям ночью с пустяками.

Обвязанный шарфом засмеялся и вновь опустил голову, вглядываясь в огонь. Станкевич постоял минуту, потом повернулся и вошел в амбар.

— Мерзость, все мерзость, — прошептал он. — Пустяк, без значения, а все равно мерзость.

Он расставил пошире ноги, постоял так недолго с выражением страдания на лице. Потом отрывисто рассмеялся и вновь сел на чурбак. Вспомнился случай, произведший на него тогда большое впечатление.

Было позднее лето 1918 года. Овладев Кавказом, белые добивали остатки отходящих на восток большевиков. Ночью, в момент ожесточенной перестрелки, его ранили в ключицу. Пуля разорвала кожу вместе с мышцей плеча, рана была не тяжелая, но жгло как огнем. К тому же еще стояла сорокаградусная жара. Со стороны Азовского моря дул горячий ветер, поднимая облака пыли, степь была серая, гнетущая. Он сидел на подводе, привалясь спиной к стойке. Рядом, на сене, прикрытый брезентом, лежал молоденький подпоручик. Его била дрожь, и он, не открывая глаз, стонал. Вдруг умолк, а мгновение спустя поднял руку, как бы желая заслонить лицо, и прошептал по-польски:

— Матка Боска… Боже, Боже…

Станкевич повернулся к раненому и спросил:

— Хотите пить? Может, повернуть на бок, солнце не будет слепить глаза.

Юноша ничего не ответил, только вытянулся в струнку, и желто-белая кожа стала впитываться, казалось, в его череп.

«Кончается», — подумал Станкевич и отвернулся. Возница, пожилой плечистый казак, напевал тихонько, наверное уже с час, какую-то песню. Их обогнал в облаке пыли идущий крупной рысью эскадрон из дивизии Улагая.

— Боже, Боже, — прошептал опять офицерик и, не открывая глаз, поднял голову.

— Через час будет легче, — пробурчал Станкевич, пододвигаясь к раненому, — зайдет солнце. Воды дать?

Подпоручик помотал в ответ головой.

— Вы поляк? — спросил Станкевич.

Юноша открыл глаза и метнул на Станкевича быстрый, вполне осмысленный взгляд.

— Да. Где мы находимся?

— Преследуем остатки красных. Ночью будем в Нарине.

Юноша приподнялся на локте, вскрикнул и упал навзничь на сено. Казак, не прерывая песни, обернулся.

— А вы?.. Вы знаете польский?

— Да, — пробурчал Станкевич.

— Простите, не расслышал, — сказал офицерик.

— Да, знаю, — отозвался Станкевич громко и неохотно. Потом, отерев потное лицо, спросил: — Куда вам засадили?

Юноша откинул край брезента, правая нога была обмотана кровавыми тряпками.

— Осколок гранаты, — сказал он, — разодрало от колена до паха.

Станкевич усмехнулся:

— До свадьбы заживет.

Молодой человек закрыл глаза. Станкевич покивал головой и, не глядя на раненого, повторил по-польски:

— До свадьбы заживет. — И тут же оживился: — Так говорила в детстве моя мать, когда я показывал ей свои синяки и царапины.

— Что мы тут делаем? — спросил офицерик таким тоном, словно только что пробудился от глубокого сна.

Но Станкевич не ответил, вслушиваясь в нахлынувшие воспоминания. Лишь минуту спустя бросил на юношу рассеянный взгляд:

— Вы, кажется, о чем-то спрашивали?

— Что мы тут делаем, полковник? Здесь, в этой степи?

— Воюем.

— Так. А за что?

Казак хлестнул кнутом лошадь, та пошла рысью; поправив шапку, он запел во весь голос, то и дело обрывая фразу, которую только что старательно вывел.

— Заткнись! — крикнул Станкевич. — Сволочь…

Казак смолк, но не сразу, а так, словно песенка все еще булькала в глотке независимо от его воли.

— Оставьте его, он мне не мешает, — сказал юноша и, посмотрев внимательно на Станкевича, добавил: — Так вы тоже поляк?