Сталинский нос - [13]
Никто не поднимает рук, и не удивительно. Дурацкая книжка этот «Нос», мне ее Очкарик пересказывал. Чей-то там нос надел мундир и важничает так, будто он высокого чина сотрудник. Вранье, конечно. Хотя, с другой стороны, это дело прошлое, тогда еще цари правили и товарищ Сталин не был Вождем и Учителем. Всякое бывало. В наше советское время такого бы не разрешили. Органы бы этот нос тут же куда надо забрали. Зачем же Лужко вспоминает такие старые байки? Неизвестно. Пахнет вредительством.
— Мы и сейчас ясно видим в этом произведении, — говорит Лужко, — что слепая вера в чужие теории о том, что для нас хорошо, а что плохо, рано или поздно приводит к невозможности нашего собственного мышления. А это грозит развалом идеологических устоев. Во всей стране. Может быть, даже во всем мире.
Лужко внимательно на класс глядит и спрашивает:
— Всем понятно?
Никому, конечно, ничего не понятно. Этот Лужко подозрительный тип. Я за ним давно наблюдаю. Остальные учителя говорят нормальными словами, как по радио, а этот — нет. Что-то с ним не в порядке.
Иду дальше по коридору, думаю о том, как Вовка сейчас Сергею Ивановичу меня закладывает. Теперь директор знает правду. А пока я дойду до класса, и Нина Петровна будет знать, и весь класс тоже, и к следующей перемене — вся школа. И буду я врагом народа. Конечно, так и полагается. Мой папа в тюрьме, и это я, а не Очкарик отбил нос у товарища Сталина. Придется отвечать за это преступление.
«Государство позаботится. Утром его заберут» — сказал старший лейтенант вчера ночью, когда увозили папу. Тогда я не сообразил, о чем он, а теперь понятно. Он говорил о детдоме. Вместо того чтобы принимать в пионеры, меня отправят в детдом для детей врагов народа. Дадут крышу над головой, оденут, обуют, но доверять мне больше никогда не смогут. С этого самого дня не будет мне веры ни в чем. Всю жизнь буду под подозрением. А ведь я люблю товарища Сталина больше их всех, вместе взятых! Как такое могло случиться? Я об этом потом подумаю, а пока надо на что-то решаться. Делать мне здесь больше нечего. Я исчезну, спрячусь так, что они меня ни за что не найдут.
Поворачиваюсь, бегу по коридору, толкаю дверь на лестницу и лечу вниз по ступенькам. У последнего пролета сигаю через перила и приземляюсь прямо перед носом у того самого старшего лейтенанта, который папу арестовал. И оперативники с ним те же.
25
В банках лягушки с кишками наружу. Еще какая-то заспиртованная гадость. Стеклянные колбы. И химикатами воняет. Одним словом, биология. Старший лейтенант меня сразу узнал, рот раскрыл, чтобы что-то сказать, но я не дурак, ждать не стал, рванул вверх по лестнице и сюда. Во всей школе спрятаться — лучше места нет. С тех пор как забрали Арнольда Моисеевича, иностранного шпиона под маской учителя биологии, в этом кабинете всегда пусто.
Вижу сквозь замочную скважину: двое идут прямиком к директору. Третьего нету. Охраняет, наверно, входную дверь, чтобы я не сбежал. Откуда им знать, что есть второй выход из школы, в спортивном зале. Как пройдут, проберусь туда, только меня и видели.
Вдруг за моей спиной кто-то гнусавит, будто простужен:
— Отдельным товарищам четырех стен не нужно. Можно одной обойтись. Поставить к ней и расстрелять.
Замираю. Может, показалось? Нет, скрипит стул и кто-то сопит. Оборачиваюсь. У окна висит облако табачного дыма, такое густое, что не видно, кто на стуле сидит. Из-за дыма тот же голос:
— Ты меня понимаешь, Зайчик?
Дым чуть расступается, и я теперь вижу, кто сидит на стуле: гипсовый нос товарища Сталина! Сидит как ни в чем не бывало и трубкой дымит.
— Отца твоего мы арестовали? Арестовали. Почему ты не сообщил нам о его подрывной деятельности? Где твоя бдительность, товарищ Зайчик? Нехорошо.
Кабинет биологии не очень большой, а нос так трубкой надымил, что я раскашлялся.
— Что является твоей прямой обязанностью как представителя коммунистической молодежи? — спрашивает нос товарища Сталина, но ответа не ждет. — Отречься от отца, врага народа, и вступить в пионеры, чтобы шагать с нами в ногу к коммунизму. Не такое сложное дело. Повторяй за мной.
Нос потер сапогом о сапог, выпустил клуб дыма и говорит:
— Перед лицом своих товарищей я, Саша Зайчик, отрекаюсь от моего отца, агента вражеских сил, и порываю с ним всякие отношения. Теперь моим отцом будет товарищ Сталин, наш Вождь и Учитель, а моей семьей — любимая пионерская организация.
Я с носа не спускаю глаз, а за спиной тихонько ручку двери кручу. Не поддается. Нас кто-то запер. Нос уставился, ждет, чтобы я его слова повторил.
— А в чем папа виноват? — говорю.
— Мы его как раз в эту минуту допрашиваем. Вот-вот признается.
— Мой папа невиновен. Ему не в чем признаваться!
— На Лубянке все признаются. Мы знаем, как заставить их говорить.
Тут нос Сталина глянул на свою трубку.
— Припоминается один случай. Я как-то принимал в Кремле делегацию рабочих. Когда они ушли, хотел закурить свою трубку, а ее нет. Звоню в Органы: «Николай Иванович, рабочие ушли, и трубка исчезла». «Не беспокойтесь, товарищ Сталин, немедленно приму надлежащие меры». Через десять минут открываю ящик стола, смотрю: лежит моя трубка. Снова звоню: «Николай Иванович, нашлась трубка». — «Жалко, — отвечает. — Рабочие уже признались».
