Сталинский нос - [12]
— Собакин! Зайчик! Давайте сюда! — кричит директор из кабинета.
Я встаю со скамейки, а Вовка сидит как вкопанный. Я его легонько хлопаю по плечу: зовут, мол. Ни с того ни с сего он как вскочит, хвать меня за воротник и шипит:
— Придушил бы я эту гадюку, если бы не ты. Строишь из себя героя, как твой папочка? Не поможет, вредитель. Будем тебя сейчас разоблачать.
Вовка отпихивает меня в сторону и твердым шагом идет в кабинет, но в дверях налетает на Нину Петровну. Та визжит с перепугу и пятится назад. Вовка на нее и не смотрит, идет себе мимо. Я вежливо жду, чтобы ее пропустить, но она ни с места, глядит на меня с испугом. Тут Сергей Иванович опять как рявкнет из кабинета:
— Ну где ты там, Зайчик? Не могу я с вами весь день валандаться.
Я пытаюсь зайти, как вдруг Нина Петровна выскакивает пулей из кабинета, чуть меня с ног не сбила, и бегом по коридору бежит. Я ей вслед глянул, плечами пожал и наконец вхожу.
За окном солнце, а у директора в кабинете темно. Приглядываюсь. На стене портрет Сталина, а под Сталиным, за столом, сидит Сергей Иванович и сердито на меня смотрит.
— Встань к стенке, Зайчик, — говорит, — рядом с тем хулиганом.
Встаю к стенке. Ни Вовка на меня не смотрит, ни я на него. Стоим.
— Сейчас я вам ситуацию по-простому обрисую, — говорит директор и поворачивается к Вовке. — Начнем с тебя, Собакин. Из-за твоего хулиганства придется мне объясняться с соответствующими органами. Чем это кончится, неизвестно. Я позволил тебе остаться в школе после того, как твоего отца арестовали, и никому ни слова не сказал, а ты? Нину Петровну за горло хватаешь.
— Гадюка она, — говорит Вовка.
— Будем считать, что я этого не слышал, Собакин, — говорит директор и переводит взгляд на меня. — Ну а ты, Зайчик? Твоего отца забрали на Лубянку. Думаешь, я не в курсе?
Я к стенке прислонился. Чтобы не упасть.
— Почему не прийти ко мне, не сказать: так, мол, и так, Сергей Иванович, желаю очистить себя от гнилого влияния моего отца. Хочу вместе со всей школой шагать к коммунизму вслед за великим Вождем, товарищем Сталиным.
Чувствую, Вовка на меня уставился, но головы не поворачиваю. — Пришел бы ты ко мне, — говорит Сергей Иванович, — я бы тебе разрешил выступить на пионерской линейке, отречься от отца перед лицом коллектива. Возможно, мы бы тебя даже в пионеры приняли. А ты что сделал? Прикидываешься, что ты такой же, как все?
Тут он как бабахнет кулаком по столу, даже телефонная трубка на аппарате запрыгала.
— Думаешь, можно скрыться от наших Органов? Целый день звонят из детдома для детей врагов народа. Что мне прикажешь говорить? Нету его?
Вовка почему-то за меня хватается, и только когда Сергей Иванович говорит: «Собакин, давай стул, парню присесть надо», я понимаю, что ноги меня не держат.
Вовка перетаскивает меня с пола на стул. Сижу, и такая тоска берет, не передать. Ошибся я. Не придет папа на пионерскую линейку. Точно теперь не придет.
Сергей Иванович вздыхает и почти ласково на нас смотрит.
— Эх, братцы, наделали вы дел. Избавились мы наконец от этого еврея Финкельштейна, может, Органам бы и хватило. А тут вы устраиваете такое безобразие. И того и другого в детдом отправляю.
— Финкельштейн не виноват, — говорит Вовка.
— Разговор окончен, — говорит Сергей Иванович, — он сам признался.
Директор подвинул какие-то бумаги, пробежал что-то глазами, что-то подписал, очки протер и только потом на Вовку прищурился.
— А ты откуда знаешь, что он не виноват?
— Не отправите в детдом, скажу.
— Ты со мной, Собакин, не торгуйся. Знаешь, кто нос отбил?
— Знаю.
У Сергея Ивановича лицо посветлело. Он даже улыбнулся.
— Это хорошо, Собакин. Есть, значит, возможность исправить наши ошибки. — Директор поднимает телефонную трубку. — Вот мы сейчас на Лубянку и сообщим. Можешь сам до класса дойти, Зайчик?
Почему нет, могу. Киваю ему.
— Тогда иди, я с тобой потом разберусь.
24
Заглядываю в актовый зал. Вместо Сталина с отбитым носом только царапины на полу — там, где его к лестнице тащили. Он был, наверно, очень тяжелый. Интересно, куда его дели?
Вокруг ни души, пусто, как утром, когда я маршировал здесь со знаменем, представляя себе первомайский парад. Кажется, что это было не утром, а ужасно давно — столько всего произошло. В класс к Нине Петровне особого желания идти нет. Вот я и не тороплюсь, иду себе, слушаю, что за закрытыми дверьми происходит. Учителя бубнят, кто-то стучит мелом по доске, кто-то практикуется на горне, а где-то целый класс марширует под аккордеон. Все учатся, приобретают знания, необходимые для строительства коммунизма. Все, кроме меня. Я перестал жить жизнью коллектива и коммунистическим «МЫ» себя вроде уже не чувствую. Странное ощущение, неприятное. Лучше об этом не думать. Само пройдет.
Чтобы отвлечься, гляжу в дверную щелку класса русской литературы. Честно говоря, я этот класс не очень люблю. Развесили на стенках портреты мертвых писателей. И все с бородами. У доски стоит учитель по фамилии Лужко, и он тоже с бородой.
— В чем подлинное значение этого шедевра русской литературы? — спрашивает Лужко. — Почему нам и сегодня так важно изучать гоголевский «Нос»?
