Сразу после войны - [5]

Через несколько минут появилась другая сестра — пожилая, с бородавкой на лице. Она сделала мне укол и удалилась, выключив свет.

— С хирургии, — сообщил сосед. — Фронтовичка.

— Вы тоже воевали?

— Тут, вьюнош, больше половины больных — бывшие фронтовики. У одних старые раны пооткрывались, у других — новая хворь.

— А у вас что?

— Осколок в груди — как раз возле сердца. Раньше три было. Два еще в госпитале вытащили, а этот, самый махонький, забоялись тревожить. Год и три месяца он тихо сидел, а теперь колет. До этого я в хирургии лежал, операцию делать собирались, а потом взяли и перевели сюда. Инвалидность сулят дать. Но на кой ляд она мне, инвалидность-то эта?

— Пенсию получать будете.

— Велика ли та пенсия, вьюнош? Только на хлеб да квас, которого тут отродясь не было. А человеку, окромя хлеба да кваса, много чего требуется.

«Лишь бы хлеба вдоволь было, на остальное — плевать», — подумал я.

Сосед продолжал.

— Перед выпиской с госпиталя врачи совет дали — в теплые края уехать, где круглый год сухо. Вот я и прикатил сюда: один хороший человек подсказал — суше Ашхабада места нету.

— А раньше где жили?

— В самой середке России жил — в Орловской губернии, или как теперь называют, области.

— А я москвич.

— Ну-у? А сюда зачем прикатил?

— Просто так.

— Понятно… Звать-то тебя как?

— Игорем.

— А по фамилии?

— Надеждин.

— Хорошая фамилия! А у меня одна срамота — Опенкин. И имя никудышное — Паисий. Полностью — Паисий Перфильевич. Отец сказывал: нашу породу попы не любили, такие имена давали, что язык вывертывается. Брат у меня был — Епифан, сестра — Евлампия. На фронте меня дядей Петей называли…

— Я вас тоже так буду называть, если разрешите.

— Спасибо, вьюнош!

Неторопливая речь дяди Пети, скупые жесты, застенчивая улыбка, доброжелательность и словоохотливость, то возникающая, то исчезающая грусть в глазах — все это нравилось мне. Такие люди не лезут вперед, на них часто не обращают внимания, потому что в их внешности нет ничего примечательного, и только по выражению глаз можно определить: они не так просты, как кажутся, умны от природы, а нехватку образования с лихвой окупает жизненный опыт, вместивший в себя и радость, и горе, и многое-многое другое, без чего немыслима жизнь.

Чувствовал я себя сносно, хотя и понимал — болен. Решил, что простудился на «Узбекистане», что у меня воспаление легких.

Дядя Петя затих. Показалось: спит. Но он неожиданно приподнялся, ткнул кулаком подушку.

— Не спится!

— И мне, — обрадовался я.

Дядя Петя перевел взгляд на безмятежно спящих соседей, которые за все это время даже на другой бок не перевернулись.

— Здоровы спать, черти! Я, бывает, кашлем захлебываюсь, дежурная сестра прибегает, а они хоть бы что. Видать, совесть у них спокойная.

«А у вас разве нет?» — хотел спросить я.

— Чуйствую, что у тебя на языке. — Я определил по голосу, что дядя Петя усмехается. — Совесть, вьюнош, — самое главное в человеке, и она не должна быть спокойной, если у человека мозга варит. В жизни всякое случается. Иной раз не захочешь, а согрешишь, не захочешь, а обидишь кого ни то. После мучаешься, казнишься сам перед собой, как перед господом богом. Бога, конечно, нету, да и не нужен он, а без совести нельзя. Она для человека — свой бог… Тебе небось годов двадцать?

— Двадцать.

— Всего двадцать! А если оглянешься на прожитое, если копнешь поглубже в себе, то увидишь: и грешил и жил не всегда так, как положено.

Я мысленно вернулся в свое недавнее прошлое. Вспомнил крикливые, пахнущие подгнившими фруктами и пряностями южные базары, где я, пытаясь разбогатеть, вначале помогал каким-то прохвостам сбывать подороже разное барахло; потом, когда появились деньги, стал спекулировать сам, но быстро прогорел: не хватало выдержки, терпения, становилось противно, когда приходилось изворачиваться.

Я не был и примерным сыном: часто обманывал мать, вместо школы ходил в кино, все, что она говорила мне, чему учила, пропускал мимо ушей. Я считал: мать никуда не денется, в трудную минуту поможет, последним пожертвует ради меня. Так оно и было. Сколько раз на фронте я мысленно обращался к матери, сколько раз просил у нее прощения, сколько раз втихомолку плакал, накрывшись с головой шинелью, вспоминая, как грубил ей, как лгал!

— Молчишь? — Дядя Петя повысил голос. — А почему молчишь?

— Просто так.

— Не ври. Сказать, почему? Потому, что я не в бровь, а в глаз попал. Совесть, вьюнош, каждому человеку в наказание дадена, чтоб сомневаться. Если человек сомневаться перестанет, если все, что он делает, ему правильным покажется, — пропал такой человек!

— Значит, — я кивнул на спящих, — они плохие люди?

Дядя Петя кашлянул.

— Я этого, вьюнош, не говорил. Я сказал, что совесть у них, должно быть, спокойная. А если без уверток, то не по нраву они мне. С утра до вечера стонут: то не так и это не этак. На харчи жалуются, словно фон-бароны, будто к разносолам приучены. Хлебнут супу и рожу кривят, словно им не суп принесли, а бурду какую-то. Конечно, суп тут варят не ахти какой — жидковат и навару мало… А вторые блюда хорошие — гуляш с вермишелью, котлеты с рисом, макароны вперемешку с фаршем. Компот на третье — как в госпитале, даже лучше, потому что фруктов в Ашхабаде вдоволь… Окромя харчей, они косточки знакомым и суседям перемывают — тем, кто после фронта на хорошие должности сел.