Сразу после войны - [2]

Тоскливо было по ночам, когда, сжавшись в комок, я лежал на каком-нибудь тряпье и, ощущая холодное дыхание моря, думал. Разве о такой жизни мечтал я на фронте?

За полгода я исколесил весь Кавказ и вот теперь пробирался в Ташкент, потому что запомнил с детства: «Ташкент — город хлебный». Убеждал сам себя: «В Ташкенте все изменится, все будет по-другому». А в голове копошилось: «Что изменится? Что будет по-другому?» Еще в детстве мне говорили, что я безвольный, податливый, словно глина. И добавляли: «Из глины, между прочим, грязь получается».

В запасном полку и особенно на фронте моя воля подчинялась воле других. Я полагался на знания, сноровку, ловкость тех, кто был старше меня, кто имел жизненный опыт. Солдатская служба вспоминалась сейчас как удовольствие, хотя на самом деле это было не так. Но солдату не приходилось думать ни о хлебе насущном, ни об одежде, ни о многом-многом другом, что необходимо человеку. Солдат выполнял приказы, а теперь мне никто не приказывал, никто не давал поручений, никто не готовил для меня пищу, никто не предлагал взамен изношенной гимнастерки новую.

…На «Узбекистан» я пробрался без билета — в карманах даже пятака не было. Но я мечтал, строил планы. Так продолжалось до тех пор, пока меня не скрутила морская болезнь.

Берег давно скрылся с глаз, растворился в мутноватой дымке. Начался дождь. Холодные капли упали на палубу. Пассажиры засуетились, извлекли откуда-то пахнувший пылью и обсыпанный трухой брезент, натянули его, как тент, привязав концы к контейнерам. Но дождь только попугал. Быстро темнело, и очень скоро все — небо, море, палуба — стало одного цвета. И лишь за кормой белел бурун, отчетливо виднелся в темноте, постепенно тускнел, исчезая вдали. На мачтах зажглись сигнальные огни. Море было пустынным, мрачным. Иногда раздавался хрипловатый посвист: из приделанной к дымоходу тонкой, как стержень, трубки вырывался пар — упругая, светлая струя.

Кроме контейнеров, ящиков и тюков, на палубе лежали свернутые в рыхлые кольца канаты — просмоленные, в руку толщиной. Пахли они рыбой и солью. Там же возвышались намертво привинченные чугунные тумбы — с толстыми шляпками и короткими ножками, похожие на гигантские грибы. В каютах, расположенных вдоль борта, тоже вспыхнули огни. Из зашторенных иллюминаторов высунулись тусклые язычки света, оранжевыми пятнами легли на дощатый настил. Справа по борту появились огни. Мужской голос произнес:

— Танкер идет.

Несколько секунд я смотрел, позабыв о недомогании, на медленно проплывающие точки — кроваво-красную и зеленую. Прозвенели склянки, «Узбекистан» хрипло протрубил, будто выругался. Танкер ответил, заглушив шум волн.

Я отошел от борта и стал слоняться по палубе, отыскивая укромный уголок. Наткнулся на чьи-то ноги, врезался лбом в ящик. На лбу вспухла шишка. Кто-то обругал меня, кто-то вскрикнул. Гимнастерка пузырилась на спине, лоб и щеки покрывала влага. Я провел рукой по волосам, и ладонь тоже стала мокрой.

В люк, куда заглянул я, почти отвесно уходила узкая металлическая лесенка с рубчатыми ступеньками. Ее освещала горевшая вполнакала лампочка, ввинченная сбоку. Я спустился вниз, держась за обитые жестью стены. Толкнул створку какой-то двери и, шагнув вперед, очутился в тесном закутке, заставленном какими-то банками, судя по запаху, с краской. В углу лежала ветошь. Решив, что лучшей постели не найти, лег и сразу заснул…

Проснулся я от брани, той беззлобной брани, которая одних озадачивает, других подхлестывает, третьих заставляет болезненно морщиться.

Голос доносился с палубы. Я вслушался: речь шла о каком-то ящике, который надо было поставить так, а не этак.

— Черти полосатые! — гремел голос. — Написано же — не кантовать! — Далее следовали слова, которые в печатном тексте не употребляются.

Корпус «Узбекистана» уже не сотрясался. Из машинного отделения долетало лишь легкое постукивание. Оно было неторопливым, ритмичным, как биение не обремененного болезнью сердца. За металлической обшивкой шелестела вода. Перешагивая сразу через несколько ступенек, я выбрался на палубу.

Было раннее осеннее утро — то утро, когда нельзя определить, каким — пасмурным или солнечным — станет день. У горизонта облака сливались с морем — спокойным, зеленовато-холодным. Отчетливо виднелся берег — песчаная коса с амбарами, складами и другими постройками. Она сменилась буграми, к которым, словно ласточкины гнезда, лепились белые домики. Поодиночке возвышались деревья — чахлые, с увядшей листвой. Было прохладно. Но я уже знал: утренняя прохлада на юге обманчива.

«Узбекистан» медленно вползал в бухту, раздвигая форштевнем полузатопленные ящики, обрезки досок, огрызки яблок, ореховую скорлупу. На палубе суетились матросы, ворчал мужчина в мичманке, в холщовых брюках, в застиранной тельняшке с дыркой на выпирающем животе, судя по всему, боцман. Шея у него была кирпично-красной, иссеченной морщинами, взгляд — недовольным.

— Пошевеливайся, пошевеливайся! — то и дело брюзжал он. — Разленились черти, управы на вас нет!

Еще в Баку я узнал, что билеты будут проверяться при выходе. Стал соображать, как в Красноводске смыться с «Узбекистана» подобру-поздорову, как обхитрить боцмана, который, вероятно, встанет у трапа. Ничего не придумал и решил: как будет, так и будет.