Две повести Юрия Додолева
Что важнее всего для писателя? Искренность. Что еще важно? Опыт. Другие называют это судьбой. Я бы остановился на втором определении. Без судьбы, без опыта нет литературы.
У Ю. Додолева есть и судьба и искренность. Он без обиняков пишет о том, что пережито, — о войне, о времени после войны. Время это до сих пор болью отдается в его душе.
Боль за пережитое — вот что еще важно для писателя.
Я думаю, критика была справедливо щедра по отношению к повести Ю. Додолева «Что было, то было». «Тут не убавить, не прибавить, все это было на земле», — сказал А. Твардовский в поэме «За далью — даль». Ю. Додолев тоже не хочет ничего убавлять и ничего прибавлять. Впрочем, он прибавляет. В его повестях факты подняты на поэтическую высоту.
Проза Ю. Додолева — смесь патетики и реализма, смесь взрывчатая, потому что какая же патетика, когда людей убивают, когда они возвращаются с войны с пулей в легком, когда вдовеют молодые женщины, остаются без сыновей матери?
Ю. Додолев мало пишет о войне. Она приходит из снов, из воспоминаний. Время его повестей — послевоенное время. Этому времени меньше повезло в литературе, чем войне. Меж тем это была эпоха драматическая, эпоха перелома, когда все ломалось и переходило в иную жизнь — и душа, и быт. Все мы — и воевавшие, и невоевавшие — стряхнув сон войны, не знали, как жить. Как жили до войны — жить было нельзя, как жили во время войны — тоже. Надо было все начинать с нуля, а война висела на душе камнем, давила, не отпускала. Чувство свободы и освобождения смешивались с чувством стесненности, неустройства, незнания, как относиться к себе и людям.
Это незнание, колебание души, сбросившей иго войны и жаждущей обновления, праздника, счастья (отвыкли от него в войну), и показал Юрий Додолев.
Ю. Додолев смотрит правде в глаза, и он склонен идеализировать жизнь. Его герой, как правило, дон кихот, хотя за плечами у него окопы и госпиталь. Он все видел и все же находится в ожидании, в мальчишеском неведении относительно человека. Он даже наивен, но наивность эта прекрасна.
Таков Георгий Нырков в повести «Что было, то было», таков и Антон в повести «На Шаболовке, в ту осень…». Скитания Георгия Ныркова напоминают скитания многих людей после войны. Все искали какого-то места, где можно было бы усесться, прочно обосноваться, найти работу. Найти семью, дом. Дом был разорен, семьи развеяны, развеяна была и вера в то, что все это можно снова собрать, вернуть. Полстраны было в те годы на колесах. Возвращались из эвакуации, возвращались с войны, находили и не находили близких, а, если и находили, то не узнавали: и сами изменились, и те изменились. Не узнавали старых квартир, дворов, городов. Все и всё стронулось, преобразилось. Красавец Витька с костылем («На Шаболовке, в ту осень…») уже не тот красавец, бабник, что был до войны. Его тянет к сыну, к семье. Красавица Лида, его сестра, говорит: «Сейчас пожить хочется». Не дождалась она Антона, связалась со снабженцем Никодимом. Возвращение Антона для нее тоже ломка, стыд, но и невозможность вернуться в довоенное детство. Зато Вера дождалась своего мужа Ивана, хотя бил он ее до войны, весь двор слышал, как плакала она от его побоев, а вот вернулся и вернулся иным. Награда, радость и откровение.
Зато чем награжден Никодим, который ловил в войну свое счастье да прогадал? Что делать Елизавете Григорьевне, его сожительнице, которая тоже, может быть, думала, что война будет вечно, и махнула рукой на жизнь? Пустота, одиночество. Автор горько спрашивает в конце повести: «Что ждет эту женщину? Что осталось ей?»
Двор на Шаболовке населен людьми. И каждого из них помнишь, к каждому проникаешься жалостью. И к Грише Попову, умирающему от туберкулеза, и к его невенчанной жене Галке (которую полюбил Антон), и к их младенцу, к Федору Ивановичу, к Вековухе. С нежностью написан Ю. Додолевым образ бабушки, хранительницы очага, доброго духа дома, бабушки, от которой тянется нить в прошлое, разматывается клубок связи эпох. Не так уж далека эпоха начала века от эпохи войны. Москва еще дышит этой преемственностью. Вообще быт Москвы и по преимуществу любимого Ю. Додолевым Замоскворечья (где подскакивали на неровном булыжнике автомобили, выпуская фиолетовый дым, и где тротуары были похожи на побитое оспой лицо) с сыновним, чувством написан в повести. «На Шаболовке, в ту осень…», если хотите, ода Москве послевоенной — Москве голодной, Москве бедной, но и как бы крещенной войною на новую жизнь. С картинами Москвы врывается в повесть дыхание истории, рамки полотна расширяются, вбирая в себя, кажется, все пространство России.
Тем более это относится к повести «Что было, то было». Что это, как не песнь любви посреди разоренья, послевоенного разброда, несоединимости судеб, несоединимости бывшего тыла и бывшего фронта? Бывший тыл и бывший фронт (то есть люди воевавшие и остававшиеся в тылу) часто не понимают друг друга, страдают от этого непонимания и все же тянутся друг к другу.
Тем, кто воевал, не понять тех, кто не воевал, а тем, кто не воевал, есть что рассказать воевавшим. И они воевали, да как!
