Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень... - [2]
Соединение дается с кровью и со слезами. Не получается любовь у Вальки и у Георгия, у Серафима и Василисы, трудно склеиваются отношения Нади и Зыбина, тетка Ульяна остается одна. Какая-то растерянность перед новым состоянием — состоянием мира — овладевает этими людьми. Они не могут приспособиться к нему. Серафим ударяется в спекуляцию (хотя он воевал, и воевал неплохо), Гришка-семинарист — в пьянство, Егор Егорович, не веря в личное счастье, отдается работе. Никого из них не осуждает Ю. Додолев. Он вообще писатель не осуждающий, а писатель понимающий. А понять, как говорится в пословице, значит простить.
Герои повести ищут преодоления одиночества, неприкаянности, непристроенности. Они влекутся друг к другу вопреки недоверию, осторожности, одичанию, которое тоже есть мета войны. Трогательна Надя, которую встречает Георгий в заброшенной будке на берегу моря, Надя, потерявшая ребенка, пережившая плен, позор матери-одиночки. Все, что с ней было, должно было, казалось, убить в ней и женственность и способность любить. Но в повести она оживает, медленно распрямляется, как примятый росток. И ей, может быть, выпадет счастье — счастье ломаное-изломаное, пришедшее после ломки, — но тем более дорогое.
Так же ждут лучших дней и обитатели ночлежки тетки Ульяны, и сама тетка Ульяна, и Анюта Давыдова, и Валька. Валька — центр повести «Что было, то было», на нее обращены все лучи, и от нее они расходятся, одаривая теплом всех, кого пожалела Валькина нескупая душа.
Валька расцвела в голодное время любви. То было время голода на любовь, и все принималось за любовь, как каждая корка хлеба, каждая мороженая картофелина считались едой. Валька готова стать этой картофелиной, этой случайной коркой, которая утоляет голод. Ей жаль людей. Она не распутница, она грешница. Но ее грех высок, простителен, ибо тепло, отданное ею, переносится в охолодавшие за войну души. Валька — мадонна сорок пятого года, и написана она Ю. Додолевым как мадонна, как святая. Образ Вальки, может быть, один из самых чистых женских образов в литературе последних лет. Какой-то светлой печалью веет от этого образа, какой-то зазывающей ласковостью.
Повторяю, Ю. Додолев — писатель «идеальный» и писатель несладкий. На этих двух состояниях, на перепадах их и держится его проза. Есть в ней что-то неисправимо-детское, какая-то отчаянная мечтательность, которую не победить никакой логикой, никаким здравым смыслом. Пусть жизнь тяжка. Но герои Додолева верят в высокую любовь и высокие чувства.
Верит в это и их автор.
Игорь Золотусский
Что было, то было
* * *
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава…
Сергей Есенин
1
Лежит на земле погон. На самой дороге лежит, под мелким, осенним дождем. Выцветшее сукно потемнело, малиновая окантовка едва видна. Солдат в летах, с прокуренными усами, в коротковатой шинели «бе-у» бережно поднимает погон, очищает от грязи и кладет на карниз окна, где прилепился желтый листочек, похожий на маленький лимон. «Правильно поступил, — думаю я. — Самому надо было бы догадаться». Теперь все солдаты, что в военкомат спешат, смотрят на этот погон. По-разному смотрят. У одних в глазах понимание: видать, погорячился какой-нибудь горемыка; у других — неодобрение: разве можно это бросать? «А может, его и не бросили, — думаю я. — Может, его в карман хотели сунуть, а он — мимо».
Спешат в военкомат солдаты. Одни прямо с ходу — в дверь, другие останавливаются, достают кисеты, сворачивают самокрутки, подолгу мусоля аккуратно оторванные клочки газет, курят с чувством, с толком, до самой последней затяжки. Огонек уже пальцы жжет, а они все тянут и тянут. С любопытством поглядываю на тех, кто выходит из военкомата: как, мол, там? А у них улыбки до ушей. Вот еще один появляется. Солдат как солдат. Ремень на последней дырочке, сапоги надраены — смотреться можно, шапка чуть набочок.
— Одолжите ножичек, братья славяне! — говорит солдат.
— Погоди, — останавливают его, — сукно поранишь!
А глаза у паренька шальные. Только отошел — затрещали нитки, которыми был крепко-накрепко пришит погон.
— С мясом выдерешь, — урезонивают паренька. — Лучше срежь.
— Надоело козырять, — бормочет он. — Я теперь…
— Все равно козырнешь, — возражают ему, — по привычке.
Я обвожу глазами солдат. Четырнадцать человек у военкомата. У двух на погонах черная окантовка, у одного — голубая, у остальных — малиновая.
Малиновый кант — пехота, а в ней миллионы служили. Из каждых десяти вояк, что сейчас по всей стране военкоматы «атакуют», больше половины — пехотинцы.
На моих погонах тоже малиновое обрамление. Два года без малого прослужил я в пехоте. В ноябре сорок третьего, в тот день, когда первый снег выпал, вот отсюда, с Большой Якиманки, вот от этого слегка приплюснутого, будто придавленного железной крышей, дома, в котором размещался и теперь размещается райвоенкомат, потопал я, остриженный наголо, длинный и худущий, на Курский вокзал. Там погрузили нас, новобранцев, в один вагон и — прощай, Москва!
Определили меня в радисты, а воевал я в пехоте. Сам виноват, что так получилось. Прием на слух не пошел у меня, я и скис. Материли меня сержанты и старшины, внеочередными нарядами «воспитывали» — не помогло. Морзянка попискивала в ушах — не разберешь, где точка, где тире. Сержант-инструктор, известное дело, свирепел и вкатывал мне еще наряд, иногда и два. Три месяца продолжалось это, на четвертый меня отчислили. «Собирайся», — сказали и отправили на «пересылку».
