Сразу после войны - [4]

Напившись, побрел на вокзал. Поезд на Ташкент отправлялся через час. Около кассы волновались пассажиры, плакали дети, визгливо кричала какая-то женщина, зажав в кулаке деньги. За полгода я наловчился ездить без билета и, когда началась посадка, воспользовавшись суматохой, прошмыгнул мимо проводницы в вагон. Расположился на самой верхней полке, куда обычно кладут вещи. Несмотря на жару, меня бил озноб. Голова раскалывалась, глаза застилал туман. Я решил, что заболел, и, гоня от себя плохие предчувствия, с тоской подумал: «Лишь бы до Ташкента добраться».

2

Меня сняли с поезда в Ашхабаде. Опустили на носилки и понесли куда-то. Я видел стриженый затылок дюжего санитара, жирную складку на его шее, небрежно завязанные тесемки на коротковатом халате. Решил, что снова в госпитале. Но два с половиной года назад, меня несли не дюжие санитары, а пожилые нянечки. Я вспомнил, как вздувались вены на руках той, что шла позади, как устало она сказала: «Не елозь, солдат, за-ради Христа. Намаялись мы за день. Ты восемнадцатый, кого сегодня на этажи тащим…»

Тоскливо гудели маневровые тепловозы. Мимо носилок сновали люди, заглядывали мне в лицо. Я увидел медный колокол с торчащим из него куском веревки, жестяную полоску, на которой было написано: «Ашхабад».

«Нет, это не госпиталь», — подумал я и впал в забытье… Очнулся ночью, на кровати. Панцирная сетка закачалась, когда я стал поправлять одеяло — не грубошерстное, как в госпитале, а байковое, мягкое, с тремя поперечными полосками. Над застекленной дверью горела синяя лампочка. В коридоре свет был обыкновенным: он слабо окрашивал простенькие занавески, закрывавшие стекло. Моя кровать стояла напротив двери. Слева было окно, занавешенное полотняной шторой, справа — накрытая салфеткой тумбочка. На ней мутновато белел поильник — чашечка с узким носиком. Из таких чашек в госпитале поили тяжелораненых — тех, кто не мог напиться сам. Пахло лекарствами.

Кроме меня в палате находились еще три человека. Кровати с низкими никелированными спинками, тускло поблескивавшими в полутьме, стояли впритык.

Во рту было сухо. Приподнявшись, я взял чашечку. Она выскользнула из ослабевших пальцев, разбилась.

Лежащий наискосок от меня человек, откинув одеяло, приподнялся:

— Сестричка!

Послышалось постукивание каблучков, на занавеске возник женский силуэт, дверь распахнулась, щелкнул выключатель, залив палату светом, и перед моими глазами предстала прехорошенькая девушка в белой сестринской шапочке, судя по внешности, нерусская. То, что она прехорошенькая, я определил сразу, но разглядывать ее начал чуть позже, когда девушка, собрав черепки, улыбнулась мне. Глаза у нее были, как черносливины, руки маленькие, и сама она показалась мне маленькой, даже миниатюрной.

Продолжая улыбаться, девушка спросила:

— Вам лучше, больной?

Она нечетко выговаривала «л», слегка растягивая слова, получалось это у нее мило. Не понравилось лишь то, что девушка назвала меня «больной». В ответ я что-то пробормотал.

Я не умел скрывать своих чувств, часто говорил невпопад то, что было на уме. Это, по мнению однополчан, вредило мне. Я старался скрывать мысли и чувства, но это не удавалось. Девушка, должно быть, поняла, что понравилась мне. Внезапно смутившись, произнесла:

— Сейчас вам укол сделаю!

Укол? Внутри у меня все напряглось. В госпиталях меня часто кололи и в руки и в мягкое место; я привык к уколам в ягодицу, спокойно переворачивался на живот, когда сестра приносила шприц. Но там были другие сестры. Теперь я не мог допустить этого. «Все, что угодно, — решил я, — только не укол!» Хотел спросить, куда меня будут колоть, но девушка вышла. Перевел обеспокоенный взгляд на соседа.

Это был дядька лет пятидесяти: худой, жилистый, с ввалившимися щеками, усмешливостью в глазах. В вырезе нательной рубахи виднелась костлявая грудь, покрытая рыжеватыми волосами, шрам, вдавленный в тело.

— Не бойсь! — сказал дядька. — Рука у нее легкая. Я четыре раза в госпиталях лежал, грех жаловаться на сестер и нянечек, но такую, как Алия Ашимова, впервой встречаю. Добрая, ласковая, взглянет — боль стихает.

— Вроде бы нерусская она, — пробормотал я, не переставая думать о предстоящем уколе.

— Угадал, — подтвердил дядька. — Персианка она — так тут азербайджанцев прозывают. В Ашхабаде на одного русского — четыре туркмена, два перса, один армянин. Имеются и прочие нации, но мало.

Я хотел спросить, дежурит ли в больнице еще какая-нибудь сестра, но в это время вошла Алия, держа иглой вверх наполненный шприц.

— Ложитесь, больной, на живот!

— Н-нет, — выдавил я.

Тонкие, будто наведенные углем, брови приподнялись, с кончика иглы сорвалась и упала капля.

— Позовите, пожалуйста, другую сестру.

— Глупости!

— Нет! Лучше выписывайте, но вам делать укол не позволю.

— Хорошо. — Алия вдруг покраснела и, стуча каблучками, вышла.

Я взглянул на соседа. Усмешливость в его глазах сменилась сочувствием.

— Эх, молодь, молодь… — произнес он. — Сам так же выламывался. Только давно это было — еще до революции. Попал я, понимаешь, в те года в лазарет. Фельдшер мне клистир прописал — животом я маялся. Приходит молодица лет двадцати трех, в руках стеклянная банка литра на полтора, к ней резиновая трубка присобачена. «Готовьтесь», — говорит. «Как?» — спрашиваю: мне до той поры сроду клистир не ставили, и не знал я, как это делается. «На бочок ложитесь, — отвечает молодица, — и кальсоны приспустите». А я уже с девками хороводил. Взглянул на молодицу — совестно стало. Закутался в одеяло, головой замотал. Молодица строгость на лицо напустила, мужики, с которыми я в палате лежал, заржали, как жеребцы. А я, знай дело, одеяло под себя подтыкал и головой крутил. Фельдшера крикнули. Волосатый такой был фельдшер, здоровенный, ровно бык. Спервоначала наорал он на меня. Потом, видать, смекнул, в чем загвоздка. Усмехнулся, велел молодице выйти с палаты и самолично мне клистир поставил. Вот так-то, вьюнош!