Сразу после войны - [6]

— Разве они тоже воевали?

— В том-то и беда, вьюнош! Тот, который ближе и тебе, танкистом был — Сайкин его фамилия, а другой, Козлов, — пехота.

— Я тоже в пехоте воевал.

— Ну-у? Выходит, ты наш брат — фронтовик?

— Два года оттрубил.

— И награждения имеешь?

— «Отвагу» и «За боевые заслуги».

— Ишь ты! А у меня, вьюнош, всего одна — «За Победу над Германией».

— Мне тоже такая полагается — не успел получить.

Дядя Петя завистливо помолчал.

— Когда мы вблизи границы оказались — это в Белоруссии было, — «языка» я привел. Комбат при всех «За отвагу» мне посулил. А на другой день меня ранило. С госпиталя «по чистой» вышел… Узнать бы, выправил мне комбат медаль или только так, слово кинул? Давно собираюсь проверить, да все недосуг. — Дядя Петя помолчал. — В госпитале, где я рану заживлял, на всю нашу палату один орден был. А в палате десять душ лежало… Тут, в Ашхабаде, павильончик есть, где вином торгуют. Возле него инвалиды войны собираются — каждый день одни и те же, человек двадцать. Кто без руки, кто без ноги, а четверо на тележках. И, поверишь ли, только пятеро из всей этой компании боевые награждения имеют. У остальных, как у меня, «За Победу над Германией». В первые-то года не шибко баловали. — Дядя Петя снова помолчал, — Интересуюсь: раненый ты был или обошлось?

— Ранение легкое получил — в предплечье, а контузия до сих пор беспокоит, голова часто болит и нервничаю по пустякам.

Дядя Петя кивнул:

— Контузия — самое поганое дело.

— У вас тоже была?

— Три с половиной месяца после нее в госпитале отдыхал. Окромя контузии, два ранения нажил. Первое быстро затянулось, а с другим не повезло — до сей поры маюсь.

Я посмотрел на Сайкина и Козлова, прислушался к их ровному, спокойному дыханию и сказал:

— Может, они правы. Кровь проливали, а взамен — шиш.

— По себе судишь? — тотчас откликнулся дядя Петя. — Ты покуда еще вьюнош, у тебя голова разной дурью набита, а они уже в летах — соображать должны. Как понял я по их разговорам, никто не обижал их, никто не кидал каменья под ноги. Сайкин до войны шофером был — теперь обратно баранку крутит; Козлов на шелкомотальной фабрике как и раньше, мастером.

— Чего же они хотят тогда?

— Видать, того, про что в поговорке сказано: рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.

Совсем недавно я рассуждал так же. Да и сейчас не видел в этом ничего предосудительного. Но возражать не стал — понял, дядя Петя не согласится, — перевел разговор:

— Давно вы в Ашхабаде?

— Скоро полтора года.

— Семья тоже с вами?

Дядя Петя ответил не сразу. Повозился на кровати, поправил подушку, зачем-то переставил с места на место стакан, потом сказал дрогнувшим голосом:

— Нету у меня, вьюнош, никого. Один, как перст, остался. Жену и дочку крупным калибром накрыло, прямо в хате, сестру в неметчину угнали — ни слуху ни духу о ней, брат под Москвой погиб, а сына Колю восьмого мая убили — аккурат перед самой Победой. Когда по радио о капитуляции объявили, я душой возликовал, сразу написал сыну — до скорой встречи, мол. А через двенадцать ден — похоронка… После госпиталя в свою деревню приехал, хотел жене и дочке поклониться, но там даже ихних могилок нету. На месте хаты — бурьян да разваленная печь. Люди в земле жили, как кроты. Правление колхоза тоже в землянке находилось… Не остался я там: сердце ныло. А теперь вот истопником заделался. В общежитии пединститута кочегарю. Летом котельную ремонтирую, саксаул и уголь запасаю. Как похолодает, горячую воду гнать начинаю. Каждый день титан топлю, чтоб студенты чайком могли побаловаться. По совместительству — сторож. Только сторожить-то в общежитии нечего. Койки да столы не утащат, а в чемоданах да рундучках у ребят и барышень — пересменка белья да книжки. Бедно живут, но к учению тянутся. Это мне по нраву.

— Фронтовики среди них есть?

— Два парня и молодица.

Если бы у меня был аттестат, то я обязательно поступил бы в институт. Но закончить десятилетку не удалось. В восьмом и девятом учился во время войны, в школу приходил после работы, усталый. Сидя в нетопленом классе, клевал носом, почти не слушал учителей. В десятый не пошел — ждал повестку из военкомата.

Всего три с половиной года прошло с той поры, а мне кажется — вечность. Сколько пережито за эти годы, сколько увидено! Сколько раз, когда в мгновенно наступившей тишине раздавался все нарастающий лязг гусениц и из цеплявшегося за пни и болотные кочки тумана появлялись танки с черными крестами на броне, сколько раз тогда я мысленно прощался с жизнью, сколько душевных и физических сил отдал, чтобы не рассопливиться, не кинуться прочь. Пригибал голову, когда мимо проносилась пуля, но продолжал стрелять, вставляя в карабин обойму за обоймой…

Полтора года прошло с того дня, когда отгремел последний бой, в котором участвовал я. Этот бой до сих пор снится мне, и, проснувшись, я долго-долго лежу с открытыми глазами, соображая, когда это было — только что или восемнадцать месяцев назад. Тот бой продолжался два дня подряд. И днем и ночью бросались на нас немцы, хотели прорваться, но мы не пропустили. Помню лица пленных, вижу их мундиры со следами порохового дыма, грязь на бинтах и никогда не забуду их глаза — потухшие у одних, а у других озлобленные. С теми, у кого в глазах была озлобленность, хотелось «потолковать». Не боюсь признаться в этом — в последнем бою мы многих потеряли. А меня пуля помиловала. Значит, жить буду долго и счастливо, подумал я в тот день. А что получилось? Разве это счастье — жить впроголодь, мотаться из города в город? Сам, конечно, виноват, все понимаю, но «стать на якорь» не могу: нет в душе покоя, уверенности.