Спустя вечность - [34]

В этом сложно разобраться, и я, безусловно, не могу относиться к этому, как он. Он любил Викторию. Когда она была маленькой, он связывал с ней большие надежды, и как только она стала юной девушкой, он просил посла Норвегии в Париже, Веделя Ярлсберга, помочь его дочери за границей, где она должна была получить блестящее образование и обзавестись знакомствами с нужными людьми. А она взяла и вышла замуж. Очевидно, по любви, но все-таки за «человека более низкого происхождения». Его разочарованию не было границ. Посторонние люди хотели вмешаться и быть посредниками. Я помню обмен резкими письмами и разрыв отца с Бьярне Огордом, консулом в Ларвике, человеком в ту пору известным и уважаемым.

Но порядочность прежде всего! Отец произвел раздел имущества, и Виктория получила щедрую долю, ее материальное положение со временем стало еще лучше. Все условия договора действовали, пока она была жива, а сегодня ими пользуются ее наследники.

В сущности, я не виноват, что обстоятельства скорее препятствовали близкому знакомству с моей единокровной сестрой, не виновата в этом и она. Мы с ней дружески беседовали, и тем не менее были совершенно чужие друг другу во время нашей первой встречи в «Блуме». Я изучал лицо Виктории и не обнаружил никакого бросающегося в глаза сходства с отцом, но она была такая же высокая и стройная, как он. Может быть, она была похожа на свою мать, ее я никогда не видел.

В свой последний приезд в Норвегию Виктория была уже старая и больная, и моя встреча с ней и ее личная трагедия — это уже наше семейное дело. Однако сын того консула в Ларвике сумел получить премию в тысячу крон от газеты «Вердене Ганг» за сомнительные сведения об «отвергнутой дочери Кнута Гамсуна».

Ее никак нельзя было назвать отвергнутой, с самого рождения она была желанным ребенком, а в последние годы жизни отец окончательно помирился с ней.

10

Наступил новый 1989 год — начало февраля, и я привожу выписки из дневника:

«Рыбацкий поселок Пуэрто де Моган расположен высоко на склоне холма, с нашей террасы мне виден Атлантический океан. Синее небо, тихое море, легкий ветер делает жару приятной. Здесь хорошо жить, когда есть работа, которая тебя занимает. Прошлой осенью я участвовал в художественной выставке в Осло, в нынешнем хочу вернуться к литературе. Своего рода „севооборот“ на тех нивах искусства, которые я возделываю.

Снизу долетают звуки жизни. Болтают домохозяйки, перекрикиваются, стоя у окон или на крышах, где сушится белье. Справа виден пляж с купальщиками в пестрых костюмах, а то и без них. По залитой асфальтом улице вдоль новых домов, выросших тут в последнее время, бесшумно скользят автомобили, под защитой мола покачиваются скромные рыболовные суденышки местных жителей, выкрашенные в яркие цвета, они держатся на почтительном расстоянии от роскошных яхт иностранцев, белых красавцев с вымпелами и лесом из мачт. Суда гудят, подавая сигналы, и приветствуют друг друга, входя в гавань или покидая ее, — своего рода единство в богатстве и роскоши.

Ну и хватит о них. Я доволен, что мы живем не внизу, где новые здания и апартаменты потеснили то, что когда-то, когда мы только приехали сюда, было девственной природой. Беспокойное море бьется в одетые камнем берега, рыбаки помогают друг другу вытягивать на берег лодки с уловом, да и общение в барах и маленьких лавочках на торговой площади сближает людей».

Однако здесь все еще сохранилось дыхание той жизни и быта, которые вдохновили мою жену Марианне, тоже художницу, купить маленький примитивный домишко высоко на горном склоне. Позже мы, как и в Сёрвике, достроили его, увеличили его площадь и живем здесь, а высота спасает нас от нашествия туристов, предпочитающих берег.

Я сегодня намного старше, чем был мой отец в тот раз, когда он воскликнул:

— Господи, ну что же это они все умирают!

В моем теперешнем возрасте меня больше не удивляет встреча с неизбежным, с необходимостью прощаться. Многих спутников уже нет в живых.

В скандинавских новостях, передаваемых по Радио Атлантико, 18 января сказали, что известный норвежский художник Кай Фьелль скончался в возрасте восьмидесяти двух лет. Подробности не сообщались.

Позже я прочитал в газете некролог, интервью с коллегами и близкими, мне нечего было добавить, они все говорили правильно о его достижениях и о его большом вкладе в искусство.

Но никто из них не знал Кая в ту пору, когда он стал рисовать. Когда пятнадцатилетним подростком прислал нам в Нёрхолм нарисованную им рождественскую открытку — смеющийся ниссе в красной шапке бросается снежками в служанку, а две вороны пытаются вырвать друг у дружки рождественскую колбасу. Никто из них не знал Кая в то время, когда моя мама и тетя Сигрид — ее сестра и мать Кая — покупали у него маленькие акварели и картины, написанные маслом. Это был худой, бледный мальчик с красивыми мелкими чертами лица, познавший все материальные тяготы, в которых жила его семья, но никогда не боявшийся сказать свое мнение о чем бы то ни было. Недолгое время он учился у Револла^{61} и участвовал в выставке дебютантов, устроенной в Союзе художников, который тогда находился на Пилестредет. Выставка произвела на меня сильное впечатление, мы разговорились с Каем, он держался уверенно и ожидал, что его работы кто-нибудь купит. Мама написала Револлу и спросила его, что он думает о творческих возможностях Кая. Ответ был уклончивый — сейчас еще рано что-либо говорить. Но Пола Гоген