Спустя вечность - [32]

Прошло несколько дней. Газеты написали об этом воровстве, потому что у часов была своя примечательная история. Пер снова позвонил мне. Он считал, что часы где-то на пути в Арендал, но что люди, которые приобрели их, нашли благоразумным залечь на дно, пока все не успокоится.

Они до сих пор лежат на «дне», если часы еще при них, если их не разобрали на запчасти, не переплавили, а золото не продали какому-нибудь зубному технику.

А я все горюю по ним. Ведь это была память об отце и его придворном художнике.

С мая месяца, когда мы приезжаем в Сёрвику, и до осени, когда мы уезжаем, в заливе Нёрхолмскилен живут лебеди. Они так грациозно спокойны, во времена отца их там не было. Однажды я насчитал пятнадцать лебедей, но обычно их бывает гораздо меньше. Лебеди — благородные птицы, которые предпочитают жить парами. Они медленно подплывают к пристани и клюют хлебные крошки. Если бы отец мог посмотреть хотя бы на одного из них! Однажды он пришел домой весь красный и возбужденный от радости и рассказал, что видел птицу с длинной шеей и длинными ногами, которая неподвижно стояла в воде у берега. Это, безусловно, была цапля, сейчас их тут много. Осенью в Нёрхолмскилене я насчитал около тридцати цапель, собравшихся на маленьком островке, они сбивались в стаи, чтобы лететь на юг.

Ну а лебеди зимуют в Нёрхолмскилене. Как бы это его порадовало! Он был горячим защитником всех птиц и животных. Когда Эдвин из Лиллеёйгарна приставал к берегу и стрелял в нашем заливе уток, это было незаконно, но никто ничего не мог с ним поделать, я же бывал только рад, что у его семьи на обед будет утиное жаркое. Но отец очень расстраивался!

А лес… Его обитатели были неприкосновенны. При жизни отца в наших краях было мало лосей и оленей, а если и встречались, то охотиться на них и на прочую дичь было строжайше запрещено.

Один раз этот запрет был нарушен, и нарушил его я. Когда мне было лет тринадцать, отец подарил мне старую малокалиберную винтовку. Потренировавшись, я наловчился попадать в пустые консервные банки, оказавшись куда более метким стрелком, чем отец, который учил меня стрелять.

И я начал ходить на охоту. Это совершенно неопасно, думал я по пути. И однажды зимой принес домой глухарку. Я издали заметил ее, ее силуэт был отчетливо виден на сосне, стоявшей на пустоши, и я осторожно пополз к этой сосне по склону, пока не подполз совсем близко. Я помню все как будто это было вчера. Сердце у меня бешено колотилось — я промазал. Но как ни странно, птица, вытянув шею, поглядела по сторонам и осталась сидеть на месте. Я стрелял мелкими патронами, так называемыми «желудями», и выстрел от них был негромкий.

Я отполз немного назад, снова зарядил винтовку, осторожно подполз поближе, прицелился и на этот раз попал.

Почему я помню это со всеми подробностями? Наверное, потому, что еще очень долго ощущал напряжение той минуты, и еще потому, что для всех в усадьбе я стал отныне настоящим охотником, как-никак я самостоятельно подстрелил глухарку к обеду. А отец? Принципы противоречивы. Он положительно отнесся к моему подвигу. Я сохранил все письма, которые он писал мне в то время, поскольку жил в Осло в отеле «Виктория». В одном письме от 9 февраля 1926 года, он пишет:

«Милый Туре,

ты должен иногда давать Арилду тоже пострелять из своей винтовки, ведь ты не все время стреляешь из нее. Будь добрее к Арилду, тогда и он будет добрым по отношению к тебе… Поразительно, что тебе удалось подстрелить глухарку из малокалиберки, я тут всем об этом рассказал, и всем это кажется невероятным. Но ты не сплоховал… Только, пожалуйста, давай иногда свою винтовку Арилду, потому что я не могу купить еще одну для него, это запрещено.

Привет от твоего друга в Осло.

Папа».

Очевидно, после той удачной охоты я стал слишком заносчивым и не всегда вел себя как образцовый сын и брат. Кроме того, отец думал и о моем будущем. Большинство его писем очень серьезны, собственно с тех пор он всегда просил меня задуматься о своем будущем.

На фирменной почтовой бумаге отеля «Виктория». 4 марта 1926 года:

«Милый Туре!

Итак, послезавтра ты станешь на год старше. Поздравляю тебя с днем рождения! Я записал, что ты родился в 1912 году, и, значит, тебе уже четырнадцать лет, а я-то думал, что тебе исполнится только тринадцать. Летом тебе предстоит конфирмация, само по себе это не так важно, но что ты будешь делать после конфирмации? Как думаешь, чем тебе больше всего хотелось бы заняться? Ты мог бы серьезно заниматься рисунком и живописью, если это твое призвание, но это нам еще неизвестно, в любом случае, путь художника очень тернист и тяжел. В искусстве слишком много собак на одну кость — впрочем, костей всегда не хватает на всех… Об этом надо еще подумать, может быть, тебе стоило бы позаниматься некоторое время в какой-нибудь художественной школе.

Милый Туре, теперь, по праву старшего брата, ты должен особенно внимательно относиться к своему брату и сестрам — начни это с четырнадцати лет.

Папа».

Едва ли я в четырнадцать лет серьезно задумывался о своем будущем. Я отнюдь не считал, что когда-нибудь буду зарабатывать себе на жизнь рисунком и живописью — хотя все было возможно, я видел перед собой веселого Хенри Люнда. Но в то время у меня были свои заботы, любой пустяк мог испортить мне настроение, и тогда оставалось только уйти в лес, всегда в одиночестве, со своей малокалиберкой, в надежде подстрелить дичь, как заправский охотник, каким я так и не стал, однако мечтал стать.