Спустя вечность - [33]

Лес, тот самый лес, над которым столько трудились и отец и Арилд, теперь совсем другой. Сегодня, уже в преклонном возрасте, я хожу по роскошному строительному лесу, хрупкие саженцы которого я сам сажал в детстве. Здесь больше не осталось свободного пространства, только густой хвойный лес со всех сторон, и я вижу, что со временем тут придется вырубать деревья, чтобы пропустить свет.

«Тот, кто сажает дерево, умирает раньше, чем оно вырастет достаточно высоким». Это хорошо знали они оба, и отец и Арилд. Впрочем, и у дерева, как и у человека, есть свой предел. И пока над верхушками деревьев на востоке еще висел рассвет, я вспомнил нашу с Марианне приятельницу — умную старую датчанку из Лас Пальмаса. Она пережила столько всего, что хватило бы на две жизни. Пожимая худыми плечами, она часто говорила: «И теперь, когда мы все можем, мы должны умереть…»

Я часто думаю, что время и годы выскользнули у меня из рук, что я не использовал отпущенный мне срок так, как мог и должен был его использовать. А теперь будь что будет, человек учится смирению и безропотно принимает то, что уже не изменишь… Вода, которая крутит колеса мельницы, уже далеко, и она не вернется, чтобы повернуть колесо в другую сторону. Кажется, это сказала Карен Бликсен, и из этой прописной истины она создала запоминающийся образ.

Многие хотели бы подправить свое прошлое. Ну а мне хотелось бы подправить не то, что я сделал, а то, чего не сделал. Например, иметь более близкие отношения со своими сестрами, Эллинор и Сесилией, и в детстве и в зрелые годы, когда они обе тяжело болели из-за пережитых разочарований и бед. Я кое-что для них делал, но мог бы делать больше, а не перекладывать это на других. Вот мама всегда принимала участие в их жизни. Они не обо всем могли говорить с отцом или с нами, но мама всегда была рядом с ними, утешала в горе и окружала заботой.

Лучше всего я помню сестер в детстве, красивых, умных, помню их светлые косы. Потом они стали стричься «под фокстрот», как тогда было модно. Они добрые девочки, писал мне отец, и просил меня не дразнить и не обижать их, ведь я старший брат.

Особенно ласковой и доброй была Эллинор, она любила поесть, была очень спортивной и симпатичной. По заведенной у нас традиции каждый ребенок в свой день рождения мог заказать на обед самое любимое блюдо. Я выбирал бифштекс. Эллинор любила картошку с коричневым соусом. Но со временем наши требования возросли.

Сесилия уже в семь-восемь лет была личностью — своевольная, наверное, немного избалованная, как все младшие дети, всегда имевшая свое мнение относительно всех вопросов, и общаться с ней было труднее, сем с Эллинор.

Обе были любимицами отца. Если мама не могла исполнить их прихоти, будь то поход в кино или какое-нибудь другое развлечение, они писали «письмо» отцу и подписывались так: Троллята. И дело, как правило, решалось в их пользу. Отец редко мог отказать своим троллятам, особенно, если «письмо» было забавным, а на это Эллинор была большая мастерица.

Сестры рано стали самостоятельными, к маминому огорчению и страху. Мы нарушали покой, необходимый отцу для работы, а он был важнее маминого страха. Чем старше становились дети, тем более сложными становились вопросы, которые отцу приходилось решать ежедневно. Мы выросли, и с помощью его советов и поддержки в письмах могли жить уже почти самостоятельно.

Девочек отправили в монастырские школы в Германии и во Франции, а потом Эллинор училась в театральной школе в Берлине, Сесилия же предпочла Академию искусств в Копенгагене.

Теперь их обеих уже нет в живых, из нас четверых остался только я. Последний из детей из Лангерюда, о которых писала мама и которые так и не оправдали ее ожиданий.

Я повторюсь. Я пишу не семейную хронику. Этого я не умею и не хочу. Пресса и биографы достаточно покопались в жизни и судьбе моих сестер. Я сделал бы это иначе, но мои сестры нисколько не интереснее других людей, просто им на долю выпало оказаться дочерьми Марии и Кнута Гамсунов, невинными, далекими от политики жертвами бестактности и любопытства. К счастью, они умели постоять за себя.

И все-таки мне хочется написать еще об одном «семейном деле», потому что не так давно оно удостоилось места на первых полосах газет. Такие газетные заголовки не забываются!

Мне вспоминается одна пожилая дама, с которой я встретился в Осло тридцать пять лет назад, вскоре после смерти отца. Мы выпили по бокалу вина в «Блуме», это была наша первая и предпоследняя встреча — дама была моей единокровной сестрой Викторией, дочерью отца от первого брака.

После многолетней распри с отцом она уже давно безвыездно жила со своей семьей во Франции. Я никогда не спрашивал его о деталях, мы и так примерно представляли себе, из-за чего шла борьба. Но когда мы однажды сидели в «Зеркале», Эли Крог, женщина простодушная и прямолинейная, спросила отца — ее муж Хельге Крог^{60} тоже присутствовал при этом, — почему отец поссорился со старшей дочерью.

— Потому что она вышла замуж за человека более низкого происхождения! — к ее удивлению ответил он.

Возможно ли это, спросят меня, неужели в наше время это имеет значение? Ведь между сословиями больше нет различий? В самой натуре отца, во всем его творчестве этих различий нет. Ибо что такое сословие? Не столько происхождение, сколько характер.