Спустя вечность - [36]

— Бога мы лучше всего видим сквозь слезы.

Кай знал бабушку лучше, чем я, но я точно помню, что у нее были красивые глаза, и они передались некоторым ее потомкам. Такие глаза были у моей матери, у ее сестер. Синие, пронзительные. Такие же глаза были у Кая, его брата Рейдара и у нашего Арилда…

11

Год 1988. Год тому назад, день в день, я видел Арилда сидящим в кресле в столовой при кухне Нёрхолма и читавшим газету «Агдерпостен». Он пришел домой обедать из леса, где рубил деревья. Вид у него был усталый, это тяжелая работа для человека в семьдесят три года, перенесшего недавно две серьезные операции.

Но Арилд не хотел это обсуждать, работа в лесу стала для него чуть ли не смыслом всей жизни, если можно так сказать об этом спокойном и благоразумном отце семейства. Когда-то он был совсем другим, но годы на всех оставляют свои метки. В детстве и юности Арилд был более живой и смешливый, чем я, он был забияка, дружелюбный, открытый малый. Я часто думаю о нем, вспоминая, как отец когда-то сказал:

— По характеру я вообще-то не мрачный.

Он написал эти слова маме, хотел подчеркнуть, что, в отличие от нее, не хранит подолгу в душе горе, обиду или разочарование. Другое дело, верила ли она этому, у нее был свой опыт, связанный с его «неврастеническими периодами».

Арилд никогда не требовал к себе особого внимания, свои огорчения он старался держать при себе. Однако усадьба Нёрхолм, музей Нёрхолм, пристань и лес, — все то, что он с помощью мамы и Брит пытался поддерживать на должном уровне, постепенно стало для него неподъемной ношей.

Я понимаю это, сидя рядом с ним за обеденным столом. Его глаза затянулись сероватым налетом, волосы поседели и поредели. Он устало откладывает в сторону газету, зажигает трубку и расспрашивает о новостях. Каких новостях? Конечно, обо всем, что ему близко, о наших литературных делах — о перспективах заработать. Больше сорока лет я занимался контрактами с издательствами, продажей прав и бесконечной перепиской с доброй половиной земного шара, часто без всякой надежды добиться какого-нибудь результата. Об этом все эти годы я прежде всего говорил с Арилдом. Он сам был талантливый литератор, но даже он терпеть не мог писать письма. Мы оба вздохнули с облегчением, когда решение всех деловых вопросов взяли на себя издательства «Гюлдендал» и «Аскехауг».

Арилд глуховат, но мне не приходится кричать, когда я с ним разговариваю, надо только говорить четко, повернувшись к нему лицом. Как с папой в детстве, правда, с годами глухота отца усилилась.

В зубах у Арилда зажата изогнутая трубка, отец тоже, сколько я его помню, не расставался с трубкой. От отца пахло трубочным и жевательным табаком. Очень редко мы замечали приятный запах сигары. Обычно на вечерах в Осло или когда к нам приезжал Хенрик Люнд. От Арилда пахнет лесом и потом. Я вспоминаю стихотворение Арнулфа Эверланда в праздничном приветствии, которое «Гюлдендал» издал к семидесятилетию отца. Оно было посвящено не Гамсуну, а норвежским рабочим. Я отдал его Арилду в полном убеждении, что он самый подходящий для этого человек.

Статьи в газетах в военное и послевоенное время, а также судебный процесс — вот темы, к которым Арилд неизменно возвращается, когда мы с ним остаемся наедине. Порой он еще испытывает горечь, но это быстро проходит, он, так же как отец, обладает способностью прогонять мрачность, без всякого перехода он может разразиться сердечным смехом или отпустить какую-нибудь шутку. Он унаследовал отцовский голос, интонацию, взгляд на события и даже выбор слов, но я не буду этого цитировать.

Однажды я спросил у него:

— Помнишь, когда мы были мальчишками, отец подарил нам по маленькому топору? Он хотел, чтобы мы кололи дрова, считая это более полезным и здоровым, чем «глупая гимнастика» в школе в Хомборе.

— Да, — сказал Арилд, — топором-то я владеть научился. — Он помолчал, потом улыбнулся. — Да, был у меня топор, и кухарки однажды попросили меня отрубить головы двум курицам. «А вы не можете сами их отрубить?» — спросил я. Нет, самим им этого делать не хотелось, но они подробно объяснили мне, как я должен действовать. Это была грубая работа. Сначала нужно было ударить курицу головой о колоду, чтобы она перестала биться, а потом отрубить ей голову. Я очень постарался, но перед тем как я взмахнул топором и отрубил курице голову, она тихо зашипела, и это шипение показалось мне жутким. Она как будто рассердилась на меня за то, что я оскорбил ее. Так, собственно, оно и было…

У Арилда грубые, обветренные руки. Он самый мирный фронтовик на свет и счастлив, что судьба пощадила его, и он не обагрил кровью свои трудовые руки. В 1943 году во время отступления немцев он ехал вдоль берегов Донца в бронированном автомобиле в качестве Kriegsberichter[10] и думал о том, как ему обо всем этом написать, не прославляя жестокость и ужасы войны.

Мы немного поговорили об этом, о катастрофическом поражении под Сталинградом, о сражении, в котором он не принимал участия, но которое во всех сообщениях должно было трактоваться как необходимость стратегического отступления.

— Ты получил железный крест, — сказал я, — нравится тебе это или нет, самую простую и почетную награду за храбрость. Думаешь, тебе ее дали за то, что ты сын Гамсуна?