Справедливость - [7]

— В-вы чем-то в-взволнованы? — спросил он.

— Угадали, волнуюсь, больше — встревожен. — Сверстников рассказал историю со статьей Хаманэ.

— С-ставьте статью на обсуждение к-коллектива редакции. Вы у-увадите, как это полезно.

— Разве обсуждают в коллективе статьи?

— Нет, но в-ведь можно.

— Действительно, можно… Пожалуй, зайду к Вяткиной… Надо показать ей, что я не в обиде на нее.

— Это т-тоже полезно.

Сверстников постучал в дверь.

— Войдите… — услышал он голос Вяткиной.

Вошел.

— Вы? — удивленно спросила она.

— Я, — весело проговорил Сверстников.

— Статью Хаманэ я отправила в набор.

— Хорошо.

Вяткина в редакции, как говорят шутники, с доисторических времен, вначале работала литературным сотрудником, затем старшим, а когда появился Курочкин, — заместителем редактора отдела, а потом и редактором. Вяткина любит балет. Стены ее кабинета увешаны фотографиями скульптур Янсон-Манизер. Сверстников посмотрел на романтическую Тио Хоа в исполнении Галины Улановой, на порывистую и натянутую, как струна, полную дразнящей неги и страсти «персиянку» — Майю Плисецкую.

— Я люблю скульптуры Янсон-Манизер. Никому еще до нее не удавалось с такой силой запечатлеть могущество русского балета.

Сверстников перевернул лист бумаги, лежавший на столе.

— Голубь Пикассо. А это что? Пружина, что ли, нарисована?

Вяткина смутилась:

— Это, это так себе…

Сверстников понимающе кивнул головой: тоже «произведение искусства». «Пружина», действительно, называлась произведением искусства, она тоже висела долгое время на этой стене, пока к Вяткиной не заглянул Николай Васильев. Он так же пристально и неторопливо рассматривал каждую фотографию скульптур Янсон-Манизер, как сейчас Сверстников, а когда глаза его остановились на прыгающей пружине, значительно сказал: «П-п-превосходно!» — «Вам нравится?» — обрадованно воскликнула Вяткина. «К-как же! Эта картина не сковывает мысль. Я могу думать, что это изображено у-уставшее земное ч-человечество. Вот оно собрало силы и рванулось в космос, к новым мирам, в поиск счастья». Вяткина не удержалась: «Я и не подозревала: вы тонкий мыслитель!» Васильев улыбнулся. «А м-можно подумать так: д-добродетель, терпевшая всякие муки, вдруг сказала: «Б-баста, я свободна!», и в-выпрямляется, крушит все, к-кругом только щепки летят». — «Вы прекрасно понимаете своего сверстника». Васильев умолк и долго сосредоточенно смотрел на рисунок. «И н-на змею похожа… Хотите я вам шепну сущую п-правду об этой картине?» — «Шепните». Вяткина наклонила голову в сторону Васильева. «Знаете, что это? Это р-ржавая пружина от истлевшего д-дивана».

С тех пор Вяткина не всякому показывала прыгающую пружину, не хотела она ее показывать и Сверстникову.

Сверстников, держа в руке лист бумаги с изображением прыгающей пружины, говорил:

— Кандинский, Малевич, ну что же, в истории искусства и они есть…

Сверстников отвел взгляд от прыгающей пружины, пожал руку Вяткиной.

— Заблуждение… Болезнь обновляющегося века.

— Сергей Константинович! — тревожно позвала Вяткина, но Сверстников, должно быть, не услышал ее: дверь за ним закрылась.

Вяткина закурила… «Как трудно с этим человеком, как с ним сложно!» Она взглянула на часы и вскрикнула: «Боже мой, я опаздываю!»

2

Валерия Вяткина пришла на вечеринку к скульптору Зименко с опозданием. Ей помог раздеться ее друг поэт Алексей Красиков. Она бросила на руку ему пальто, Зименко подала шляпу.

— Какая прическа! — воскликнул Зименко.

Окинув взглядом гибкую фигуру Вяткиной, Алексей Красиков сказал:

— Опять другая!

Вяткина смутилась, ей показалось, что над нею смеются. Собираясь на вечеринку, она надела первое попавшееся под руку платье, нацепила какие-то серьги, причесаться толком не смогла. Вяткина потихоньку удалилась, посмотрелась в зеркало и поняла, что она действительно «опять другая».

Сегодня у скульптора Зименко друзья собрались по случаю окончания работы над скульптурой «Беременная».

Поэт Алексей Красиков прочитал стихи. Вяткина процитировала его:

— «Как странно, кажется, я вас люблю…» — это так неожиданно сказано.

Валерия сидела рядом с писателем Лушкиным — милым старичком. Он поддержал Вяткину.

— Справедливы ваши слова: Алексей Красиков очень даровит.

Зименко пригласил осмотреть «Беременную». Гости смотрели на скульптуру и молчали. Красиков, мастер на экспромты, рассеял тишину:

— К чему стремится мать, когда в ее утробе ребенок? К рождению нового. Она вся уходит в это рождение нового. Совершенно закономерно, что живот занимает центральное место, мы не видим или почти не видим лица, рук, ног беременной…

На Валерию смотрело опухшее, с расплывшимися чертами лицо. «И это — счастье материнства?.. — Дрожь пробежала по ее телу. — Нет, я не стану матерью!»

Друзья жали руки Зименко. Безвольно подала свою руку и Вяткина.

— К столу! — пригласил Зименко.

Зазвенел мелодично хрусталь, заблестели, заискрились глаза друзей, они улыбались и шутили. От коньяка стало тепло и весело.

Лушкин быстро пьянел. Он знал за собой эту слабость и решил высказаться, пока не одолел его Бахус.

— Имя Зименко засияет в истории… У меня свое восприятие. И в поэзии также. Что такое солнце? Раскаленная сковорода! Почему это не поэтично? Что такое лицо? Оно мне кажется пуговицей.