Сполохи - [20]

Но еще более удивительным было то, что Бабаед, прожив жизнь, кроме своих бумаг ничего, кажется, не знал.

Это была картина: Кучинский застал его жену за починкой электрического утюга, а самого — за мытьем посуды.

В другой раз супруги белили в доме потолок. Полная больная женщина стояла на высоком табурете, а муж держал ведерко с мелом и чутко следил за этим табуретом.

Еще Бабаед был знаменит как великий чаевник. Причем обожал нестерпимо горячий чай. Чтоб чай казался горячее, пил исключительно из эмалированной железной кружки.

В целом же это был безответный доверчивый человек, может, не много сделавший людям добра, но не сделавший и прямого зла, и, подтрунивая над ним, Кучинский слышал, как в душе ворочается симпатия.

В кабинете Бабаеда тихонечко бубнил репродуктор — вещало районное радио. Кучинский, болтая, краем уха слушал его. Передавали сводку производства колхозами мяса и молока. Кучинский запомнил цифры по хозяйству Дровосека: с Дровосеком на равных тягался лишь «Партизан». Затем начался концерт по заявкам тружеников полей. С плохо скрытой улыбкой диктор — не иначе как вчерашний выпускник школы — сказал:

— А сейчас Муслим Магомаев споет для знатного конюха колхоза «Партизан» товарища Борейко песню «Свадьба». Пожалуйста, товарищ Муслим!..

Что-то там вжикнуло, наверное, иголка скользнула по пластинке. Потом Магомаев запел.

Кучинский представил, как юная бестия расшаркивался перед пластинкой, и расхохотался.

Борейко был тот «небритый дядька», что памятен нам с застолья у Стельмашонков. Слушал он эту передачу или нет, но разговоры о ней переговорит теперь не скоро.

— Юлий Петрович, помните, весною я встретил вас в городе с высокой симпатичной девушкой…

— Помню. — На губах Юлия блуждала улыбка. — Мы с нею названые брат и сестра.

— Вон как, — протянул Бабаед. — Вы были так внимательны к ней, ласковы, что мне подумалось: вот хорошая пара — вы и она. Ваша сестра где работает?

— В НИИ. Она кандидат наук.

— А муж?

— Люда не замужем.

— То есть как не замужем? — недоверчиво сказал Бабаед. — Она ж беременна.

— Вы что-то путаете, Степан Михайлович.

— Ничего я не путаю, — обиделся Бабаед. — Вчера я был в городе у сына, ходили с ним в роддом к невестке — у меня, знаете, вот такой вот внучек народился!.. — и в консультации я встретил вашу сестру…

Кучинский не слушал Бабаеда.

Тут и приехал Горохов.

— Пожаловал, Юлий Петрович? — озабоченно сказал он, увидев Кучинского в открытую дверь и пожимая его вялую руку.

— Как видите.

— Что там у тебя? Пойдем похвалишься. — И увлек его по гулкому коридору за собой. — Рассказывай.

Разговор обещал быть долгим и нудным. Кучинский вообще не терпел подобных «тягомотин», а тут еще эта чепуха, сказанная Бабаедом…

— Нынешний урожай, стало быть, вы предлагаете продать, слопать, а к посевной будущего года запастись «палачанским» и «шапчицким»? — резюмировал в конце концов Кучинский.

— Кто еще настаивает на твоей точке зрения?

— Да не кто настаивает, а на чем настаивают!.. Вам, что же, невдомек, что «Партизан» работает на торговую сеть?

— Стране нужен хлеб. А бульба для нас — второй хлеб.

— Опять за рыбу деньги, — утомленно сказал Кучинский. — А кукурузу не велено сеять? — ехидно поинтересовался он.

— Не те времена.

— Вот именно, — жестко сказал Кучинский. — Но как — праведны боже! — как доказать человеку, что это вот карандаш, — взял он со стола карандаш, — а это — стол, если человек ничего не хочет знать!

— Знать не хочу и слышать ничего не хочу, — взвинтился Горохов. — Не хотел с тобой ссориться, Юлий Петрович, но я вынужден буду поставить вопрос…

— …ребром, — досказал за него Кучинский. — Валяйте. Мы народ привычный.

Юлий спустился по широкому деревянному крыльцу и аллеей, обсаженной сиренью, пошел к своей машине.

Старое деревянное здание исполкома стояло в глубине двора, по сторонам которого росли боярышник, спирея, бузина и акация. В центре были три могучих тополя, и в их кронах шумел душный ветер. За штакетником по булыжной мостовой тарахтела двуколка.

Юлию предстояло заехать в банк, где его должна была дожидаться Валентина.

Но она скоро справилась с делами, сделала покупки и потихоньку пришла к исполкому. Теперь она сидела на лавочке в зыбкой тени дробнолистой акации. Низкая вытоптанная трава была усеяна скрученными стручками и продолговатыми горошинами.

— Ты уже здесь! — обрадовался Кучинский. — Зачем же ты шла, сумку тащила…

Кучинский не был ни смущен, ни озадачен, хотя вдруг почувствовал, что виною всему был, возможно, он сам. Дело ведь заключалось не в экономии времени — банк находился по дороге в Чучков.

Ему стало сейчас попросту хорошо. Вот сидит и ждет его родственная душа, и они поедут домой, тотчас, без проволочек, в колхозных хлопотах закончат день, а вечером соберутся, и он принесет воды, справит другую мужскую работу, а она напоит его сыродоем. И гори они гаром, гороховские заботы.

Все это он и сказал, подхватив сумку с белым печевом:

— Едем, родная, едем домой.

Когда-то и у него была своя хата с бусловкой и буслом на стрехе, своя мати, батька, сестра — сожгли тот дом, расстреляли; была своя землянка, свой шалаш из еловых веток, своя фурманка с низким тентом из мешковины; был детприемник с одичавшими яблонями; были свои Иван Терентьевич, Люда; и порою целыми днями был домом «газик».