Созопольские рассказы - [18]

Он скупо улыбнулся и попросил меня ничего не писать о том, чем он собирается поделиться со мной. Я неохотно обещал, прибавив, что, может быть, к концу своей жизни я все же не устою перед искушением. Капитан не принял этого условия и самым решительным образом повторил свое требование, иначе, мол, он ничего не расскажет. Пришлось согласиться. Тогда он высказал сожаление по поводу того, что «эту старую-престарую, как море, историю» приходится выуживать на белый свет в такой суровой обстановке.

Я же, прислушиваясь к ночи, к вселенскому гулу, радостно думал, что вряд ли подыщешь более подходящую декорацию для сокровеннейшей исповеди, хотя, по правде говоря, я уже давно сыт по горло всеми этими «старыми историями». Однако капитан, как видно, не очень-то разбирался в таких тонкостях.

Рассеянно глядя на темное стекло иллюминатора, он застенчиво спросил:

— Вы любите осень?.. Я тоже. Особенно морскую осень. В ней есть своеобразная мягкая и светлая печаль, располагающая к созерцанию и влюбленности — к какому-то странному состоянию влюбленности: женщины рядом с тобой нет, а ты все же мечтаешь о большой и короткой, красивой и трагичной любви… Каждую осень я беру отпуск и провожу его в каком-нибудь рыбацком городке — старинном, спокойном и безлюдном. После того, «ливанского», лета я приехал сюда. Этот городок, со своей средневековой уединенностью, как нельзя более отвечает созерцательному настроению. Ты остаешься наедине с собой и можешь размышлять сколько угодно и о чем угодно. Перебираешь в памяти свою жизнь, упрекаешь себя за дурные поступки, стремишься сделаться лучше, строишь разные планы и все чего-то ищешь. В то же время местные девушки не обращают на тебя никакого внимания — их интересуют матросы, курортницы давно разъехались, и ты живешь, поддаваясь то осенней скуке, то сладостному обаянию дюн.

Вы любите дюны?.. Я тоже. Они похожи на верблюдов, улегшихся отдохнуть. Среди них алеет шиповник и растут какие-то особенные, скрученные ветрами травы — печальные в косых лучах усталого солнца, тревожные и полные бешеных порывов, когда дуют серые норд-осты. На влажной песчаной полосе перед ними можно найти желтые и пурпуровые, черные, оранжевые и фиолетовые ракушки, иногда — старинную золотую монетку или же бутылку, выброшенную за борт каким-нибудь скучающим норвежским моряком, а в ней — письмо на эсперанто, чей неизвестный, но предполагаемый и желанный адресат — непременно женщина. Чего-чего только нельзя найти на песчаном берегу!

Он пуст, этот берег, и ялики, вытащенные на песок, кажутся издали кучкой водорослей. С утра до вечера бродил я там, погруженный в мысли о людях, жизни и море. Проголодавшись, возвращался в рыбацкий стан, где обычно ночевал, и повар — мой бывший матрос — на скорую руку поджаривал мне пеламиду, эгейскую ставриду или же потчевал рыбачьей ухой из только что пойманных луфарей. Время от времени я набрасывался на книги и тогда дни напролет не выходил на прогулку, перенесясь в незнакомый мир чужих судеб и чужого счастья. Многое в этом мире было мне по сердцу, многое казалось близким и дорогим. Порою я перебирался в городок, в старый деревянный дом, пропитанный запахом рыбы и кофе. Моя квартирная хозяйка Анна — в детстве переехавшая сюда с эгейского острова Патмоса — была добрая, одинокая, состарившаяся женщина, пережившая немало смертей, кладезь восточной мудрости и старинных легенд. Мы попивали с ней кофе в небольшой комнатушке с низким потолком, и она рассказывала мне всяческие небылицы. В сумерках смутно темнело море. Я любил эти часы.

Жил я просто, естественно, среди хороших людей. Мне хотелось чем-нибудь заняться, но я не знал — чем. Я был не в состоянии ни писать, ни рисовать. А между тем во мне с избытком накапливалась духовная энергия, которой было необходимо во что-то вылиться.

Я снова возвратился на рыбачий стан. Здание стояло на каменистом мыске, вдававшемся в большой синий залив. Там я встречал и провожал солнце, изучал замысловатые рыбачьи ветры и облака, помогал старикам и очень много читал.

Вы любите Грина? Александра Грина?.. Я тоже. У нас он мало известен, но когда я читаю его книги, мне все кажется, что это он выдумал наши черноморские городки. Особенно этот, не правда ли? И удивляться тут нечего: Грин подолгу жил в Севастополе и Балаклаве, в Феодосии и Ялте. Его книги вызывают потребность увидеть и узнать весь мир, а такое желание благородно и прекрасно.

Раз, погрузившись в сказочную атмосферу, я сидел на пне у стана и читал «Золотую цепь», когда по шоссе прошла женщина. Она была молода, наверное — лет тридцати, вся в черном, с оранжевыми волосами. Она шла, не глядя по сторонам, стремительным шагом. Лицо ее было напряженно и сосредоточенно, и мне показалось, что я впервые вижу такое странное лицо у женщины. Оно было до того красиво, что я не мог смотреть на него больше секунды. Вы, наверное, замечали: совершенная красота всегда рождает боль.

Женщина, совершенно чуждая окружающему миру, прошла, словно печальная гриновская героиня, словно воплощенное видение, сошедшее со страниц его книг. Я стоял неподвижно, ошеломленно глядя на исчезавшую за поворотами шоссе фигуру и все еще не будучи в состоянии поверить, что мне довелось увидеть красивейшую женщину в мире. До той минуты я считал, что таких женщин не существует, что они — выдумка вашего брата. А вот она воочию прошла мимо меня и затерялась среди дюн. Значит, она существует. Я не осмелился последовать за ней.