Созопольские рассказы - [19]

В сумерках она вернулась, по-прежнему задумчивая, неземная и очень грустная. И опять прошла мимо и опять не заметила меня, хотя я нарочно вышел на шоссе и ждал ее, присев на придорожный камень.

Фигура женщины исчезла в сумерках. Уже стемнело, а я все стоял и глядел ей вслед и — не видя ее — думал о ней. Кто она — такая особенная, нереальная? Почему носит траур? Кого оплакивает? Почему на ее лице застыло выражение непреходящей скорби? И вообще неужели это возможно, чтобы такое красивое создание мучилось?

Я видел незнакомку в первый и, может быть, в последний раз. Завтра она сядет на рейсовый катер и уплывет. И я уже никогда, никогда не увижу ее… Я почувствовал, что мне необходимо догнать ее и во что бы то ни стало остановить. Я не хотел, чтобы она затерялась в этом огромном мире. Или мало я перенес утрат!

Я вскочил и побежал во тьме. А потом вдруг остановился. Глупо тридцатипятилетнему мужику носиться, словно оголтелый гимназист. И я вернулся, стараясь убедить себя, что так будет лучше, что у меня останется лишь дорогое, очень дорогое и совершенно безболезненное воспоминание, ибо на что я в сущности мог рассчитывать? Неразделенная любовь, сильное и красивое переживание стоят куда больше, чем осуществленное ценой унижений желание. Ведь по сравнению с «ней» я — жалкий урод! Ведь это же сплошная мука — показываться на людях под руку с такой фантастической красавицей. Нет, пусть уж в моей душе останется лишь память об этих прекрасных мгновениях, на закате подаренных мне незнакомкой.

Но все это были только утешения. Я чувствовал себя в ее власти, думал о ней непрестанно, и всем своим существом плавал в оранжевом сиянии.

Ночь и день прошли кое-как. Под вечер она показалась на повороте, прошла мимо, не видя ни меня, ни рыбачьего стана, и снова исчезла среди дюн.

И снова повторилась та же история — и так несколько дней подряд. Конечно, можно было бы сходить в городок и там наверняка узнать, кто она. Но я сознательно воздержался от этого, мне хотелось, чтобы состояние неизвестности продолжалось как можно дольше. В нем есть столько поэзии!

На шестой или седьмой вечер она не явилась. Я было подумал, что она прошла другой дорогой, обрыскал все дюны и вернулся лишь поздней ночью, вернулся в полном отчаянии, поняв наконец простейшую истину — женщина уехала. А ведь этого я боялся больше всего, предвидел такую возможность, знал, что так случится, но мне почему-то казалось, что она не уедет, не попрощавшись со мной.

На другой день под вечер я ушел в дюны. Открыл ее следы. Ветер не успел замести их. Ветра и не было. Ласковая, прозрачная и тихая осень блестела на золотых песках, на нежных паутинках, на зарослях ежевики. Я шел по еще свежим следам незнакомки, долго шел, и они вывели меня на высокий хребет большой и крутой дюны.

Вот здесь, среди жестких трав, она сидела и смотрела на море и острова. Я сел на ее место, охваченный тем опустошающим душу оцепенением, когда человек ни о чем не думает и ничего не чувствует, кроме своей полной отрешенности от окружающего миря. Лишь время от времени я с острой болью вспоминал о ней, но тотчас же подавлял эту боль. И снова погружался в ничто.

Я так и не понял, когда она села рядом со мной. Возможно, я почувствовал ее присутствие минут через пять после ее появления, а быть может, и полчаса спустя. Что? Вам это кажется невероятным? Дело ваше. Я не в силах убедить вас… Спасибо! Я так и знал, что вы поверите мне… Я обернулся, скорее для того, чтобы прогнать галлюцинацию, но как прогонишь живого человека, хотя он и застыл в позе статуи, напряженно смотрящей на море и безнадежно ожидающей чьего-то возвращения! А какая мука, боже мой, какая скорбь и беспредельное отчаяние отражались на этом прекрасном лице!

Чего ждала она, кого поджидала на этом пустом песчаном берегу — вдали от больших портов — среди угасающих осенних дюн?

Заметив, что я наблюдаю за ней, она тотчас же замкнулась в себе, лицо ее превратилось в непроницаемую маску привычного страдания. Но сама она не шевельнулась, не взглянула на меня, как будто я не существовал, не сидел рядом и она была наедине со своей мучительной тайной.

Нет, здесь не было места для меня. Я был навязчивым нахалом и должен был убраться. Этот уголок принадлежал только ей. Быть может, здесь она рассталась с любимым. Или, может быть, здесь, в этом святилище, началась их любовь?

Я вскочил и, сбежав к подножию крутой дюны, быстро зашагал по пустынному пляжу, яростно расшвыривая носком ботинка мидии и сухие щепки, выброшенные на песок прибоем.

Кто она — сумасшедшая или больная черной меланхолией? Как она может быть такой невозмутимой в присутствии чужого человека? Какая мука терзает ее? И тут мне в голову пришла нелепая мысль: неужели совершенная красота может испытывать чувство любви?

Я обернулся и в кратких лучах заката увидел ее силуэт, который в ту же минуту исчез. Я кинулся обратно, увязая в глубоком рыхлом песке, отчаянно боясь, что она снова ускользнет от меня, желая во что бы то ни стало отрезать ей путь. По дороге я спохватился: может быть, она что-нибудь забыла на вершине дюны? Это было бы чудесным поводом завязать с нею разговор. Одним духом я одолел крутой склон. Нет, она ничего не забыла, ибо у нее ничего не было с собой. Я снова сбежал вниз и помчался по утрамбованной прибоем кромке пляжа. По твердому песку бежать было легко.