Современное искусство - [35]

— Ну и что?

— Ну я ей и сказал, что мой приятель в этот уик-энд направляется к Мэдденше, и она страх как возбудилась.

— Это все? И ради этого я выложил четыре доллара за твой «Гиннес»?

— Не пыли. Тебе что, связи не нужны? Она знает практически всех, открывает свою галерею на 57-й, чего тебе еще? Вдобавок она дамочка масштабная. Медуза Горгона высшей марки.

— Однако посмотреть мои работы она желания не изъявила? Может, ей нужен телефон Беллы Прокофф, только и всего.

— Она твои работы знает. Помнит даже того критика из «Артньюс», ну того, который написал, что твои работы — неслыханной силы подрывной акт или, как, бишь, он там загнул, и что они заставляют нас притормозить и задуматься. Дурак будешь, если не позвонишь.

— Майкл Соренсон, — говорит Пол и, видя, что Колин обалдело таращится на него, поясняет: — Тот парень из «Артньюс». Не суть. Так, какой у нее номер?

Колин накорябывает номер на бумажной салфетке, передвигает ее через стол. Пол подозрительно разглядывает номер.

— Как, ты сказал, ее зовут?

— Саша Бородин. Манящее имечко — второй ее козырь, больше никаких козырей за ней не числится. Только не распаляйся понапрасну, не рисуй себе экзотическую русскую еврейку или что-то эдакое. Говорю тебе, она первостатейный кровосос. Даже у Стриндберга[77] не хватило бы фантазии вывести такую суку.

Разговор производит на Пола должное впечатление, так что назавтра утром он звонит Саше Бородин, и в результате два-три дня спустя, ему уже манием руки указывают на полосатый шезлонг в ее пока еще не открытой, совершенно пустой, если не считать блестящего черного стола, галерее. За столом в черном кожаном кресле восседает Саша Бородин собственной персоной — мертвенно-бледная кожа, огненно-рыжие волосы: как есть описанный Колином вампир. Едва Пол сел, она крутанулась в кресле и повернулась к нему спиной.

— Слушай, — говорит она в трубку. — Некогда мне заниматься этой хренотенью. Не дергайся ты, и все тут. Что ты на себя напялишь, до этого никому нет дела, кроме других таких же безвкусных тетех, а им Бог знает что мерещится.

Вешает трубку и поворачивается к Полу.

— Значит, так. Я знаю, кто вы. Только не помню, как вас зовут. Так что назовитесь. Так вот, Пол, слушайте. Сделаете одно дельце для меня, и я, глядишь, помогу вам. Я была на вашей выставке в галерее Брэкстона пару лет назад, даже сделала пометку у себя в книжке: думала, вы в тот сезон войдете в обойму. Значит, не выгорело? Но ляпать краску на холст вы умеете. Ту картину, где вы играете с сезанновской формой, я и сейчас помню. Значит, так, поможете мне, будете участвовать в групповой выставке, это мне раз плюнуть, и посмотрим, как оно пойдет, если я начну вас продвигать. Ну а следующей весной включу вас в парную выставку, почему нет? Заинтересовались? Еще бы не заинтересовались. Застоялись, я так понимаю? Рветесь в первачи? То-то и оно. Значит, согласитесь.

Пол потерянно смотрит на нее, на ее вострый носик, на ярко нарумяненные щеки. Язык ее то и дело выскакивает изо рта, облизывает губы — ни дать ни взять терьер в погоне за добычей.

— Посмотрели бы вы сейчас на себя, — говорит она. — По-вашему, так говорить не след? Не трепыхайтесь, лапуля, когда надо, я могу засрать мозги богачам. Подкатиться умею не хуже других. А с художниками церемоний не развожу: не трачу время попусту. Мир искусства — последняя цитадель капитализма без прибамбасов, надеюсь, вы это поняли? Никакого тебе вертикального партнерства и всей той байды, которой учат в бизнес-школах. Тут сто тысяч поставщиков, они спят и видят, чтобы явился кто-то вроде меня и растормошил покупателей, вызвал спрос. Значит, так, вы должны докопаться, что у Прокофф в загашнике. Как вы это сделаете — не моя печаль. Будете шарить под кроватями, подслушивать телефонные разговоры — ради Бога. Проявите креативность. Я только что получила открытку с текстиком: «Желаю Вам креативного лета», правда, жуть? Вы что, онемели?

— А что я должен сказать? Я ведь даже не знаю, что надо разыскать. Мэдденов?

— Разумеется, Мэдденов. Что ж еще? О чем еще я стала бы говорить? В гостиной они у нее не висят, пусть она и психованная, но не настолько. Но где-то она их держит, только никто не знает, что у нее в загашнике, точно не знает. Часть картин она хранит в банковском сейфе, дюжину, не меньше, но я чую: где-то она припрятала и еще кое-что. О многих картинах до сих пор ничего неизвестно, о тех ранних, на которые в свое время никто не позарился. Не может такого быть, чтобы он их все уничтожил или записал. Один мой знакомец — он у нее работал, помогал ей, — так вот, он смекнул, что у нее где-то имеется запасец. Вынюхал, поняли?

— Что вы собираетесь предпринять, когда узнаете про тайник?

— Вы что, думаете, я потребую от вас свернуть одну из картин в трубочку и приволочь ко мне? Ну нет, я меру знаю. Значит, вы мне доложите, что и как, а я буду действовать, исходя из этого. Может, попробую подсыпаться к ней, уломать выставить его ранние работы. До сих пор не было ни одной порядочной выставки его фигуративных работ. Но это — стратегия, вас она не касается. Ваше дело — разведать, где и что, тактику тоже разработаю я. А что у вас за акцент, откуда вы его вывезли?