Современная югославская повесть. 80-е годы - [197]

— Я провожу вас домой, — предложил Шерафуддин доктору.

— Вы не можете проводить меня домой, — ответил тот, — мой дом на Власенице, это довольно далеко… Знаете, — продолжил он, когда они проходили мимо девушки, стоявшей у выхода и в упор смотревшей на Шерафуддина — взгляд был мрачным, недружелюбным, почти брезгливым, — знаете, за тот десяток лет, что мне остался, я надеюсь вернуть имение отца… Отцу пришлось его продать, он решил заняться бизнесом, но не успел.

Ночь теплая, луна заливает землю золотисто-желтым светом. Судья развивал очередную теорию, а когда Шерафуддин решился спросить, в чем его идеал, ответил: нет ничего дороже беседы в хорошем обществе, особенно на зеленой траве, у реки, с прохладительными напитками и жареным мясом.

Никто с ним не разговаривает, жаловался он, молодые все знают сами, он им не нужен, со стариками рассорился, они потеряли соображение, жена к нему обращается, только когда зовет: «Дед, обедать», и все. Захочется ему поговорить, она перебивает: «Ты, дед, молчи, я знаю, что ты скажешь». Дочка слова не вымолвит, а начни он что-нибудь рассказывать — бегом по лестнице. При сыне он и рта раскрыть не смеет, тот знает все лучше всех, ничего слышать не хочет. Против него заговор. «Твое время прошло, — говорят, — ступай, приятели тебя ждут». — «Мои приятели на кладбище». — «Ну, тогда ступай на кладбище и вообще замолчи, хватит с нас твоего брюзжания, знаем без тебя».

— Печально, — сказал Шерафуддин, — нехорошо.

— Нехорошо, вот и вы говорите.

— Да, конечно, нехорошо, а что делать? — вздохнул Шерафуддин. Пора было расставаться, но старик попросил уделить ему еще немного времени.

Шерафуддин не мог отказать, что ему стоит, почему бы не сделать доброе дело? А доктор, счастливый, рассказывал: дома с ним годами не разговаривают, никто к нему не приходит, да и сам он никуда не ходит. Он понимает — старость, в старости люди становятся злыми, эгоистичными, сварливыми, даже в кафе могут поскандалить — почему кофе подают в чашке, а не в пиале…

Он все жаловался и жаловался, а Шерафуддин думал о Зинке — видел ее короткие волосы и золотую цепочку на шее, вытянутую руку, загородившую им путь.

— Не иначе, та дрянь вылила мне мочу за шиворот, — твердил доктор, отлепляя мокрую рубашку от тела.

Как она могла это сделать? — удивлялся Шерафуддин.

— Вы сказали, что вылила.

— Да, сказал. Может, я и произнес это коротенькое «не иначе», но так оно и было.

— Да, вы правы, — поспешил выручить его Шерафуддин. — Так оно и было.

Вздрогнув, как от озноба, он подумал о судье: что с ним сделала старость! И, пытаясь как-то его ободрить, польстить, что ли, на прощанье — он знал, что больше не встретится с этим человеком, — напомнил о былом его общественном положении:

— Надо полагать, вы частенько присуждали meritorno[77].

— Да, — ответил тот, — только судьей был мой брат, он умер, а я, в память о нем, исключительно из гордости, уверяю вас, присвоил его имя, звание, всю его жизнь.

— Значит, вы не были судьей?

— Был, — ответил доктор, — но не вполне. Знаете, сейчас все другу другу судьи, и я кому-то судья, ну, если никому другому, то собственной жене, — он остановился и, глядя на Шерафуддина, злобно усмехнулся.

Бывает, подумал Шерафуддин, такое бывает, когда человек в летах.

Они пошли дальше.

— А теперь судят меня. — Доктор снова остановился, всхлипнул и сказал: — Вот мой дом, сейчас увидите мою жизнь.

Он провел Шерафуддина через двор в беседку, принес и разрезал дыню; угощая, не переставал говорить, стремительно менял темы, перескакивал с предмета на предмет, не заканчивая мысли, — так изголодавшийся человек перед обилием еды и напитков хватается за все — одно бросит, другое возьмет, потом еще и еще. Он даже не задержался на прежних властителях Сараевского поля, Шахинагичах, тут же заговорил о первой мировой войне, потом о новых открытиях в биологии, об операции на почках, которую перенес, снова о Шахинагичах, потом о своем понимании Вселенной, о своих трудах.

Напрасно Шерафуддин пытался прервать его, что-то уяснить, доктор его не слышал, говорил и говорил, и все от страха, что Шерафуддин уйдет, не дослушав, или заговорит сам. Как сбежать? Шерафуддин рассудил, что давно выполнил свою миссию, но улизнуть было нелегко, доктор будто приковал его железными цепями, у Шерафуддина не хватало духу бросить его на середине самого захватывающего рассказа. Вдруг он заметил, что старик не шевелит губами, а приглядевшись, установил, что голос идет из живота, и спросил, не кажется ли ему это. Старик охотно подтвердил:

— Да, верно. Вообще не понимаю, почему принято говорить ртом. Ртом мы едим, он должен быть у человека чистым, а между тем какая только грязь не попадает в рот, стоит оказаться на улице. Посмотрите!

Он вытянул руку, растопырил пальцы, напряг их, и Шерафуддин в изумлении услышал: голос идет из пальцев. Они говорили, все пятеро, тараторили, перебивая один другого, нельзя было ничего понять, как при переключении скорости у магнитофона.

— Послушайте!

Доктор опустил руку и приблизил к Шерафуддину ухо — голос шел из уха. Шерафуддин не верил себе: у меня что-то со слухом, это все Зинка — она выбила меня из колеи. А старик наслаждался его недоумением, хитро улыбался и не переставал говорить — то животом, то бедрами, большим пальцем ноги, даже ягодицами, и это казалось смешнее всего… Как он такого достиг? Наверное, из-за долгого молчания — ему не давали говорить, вот природа и взяла свое, нашла выход. Не зря же существует пословица: «Заткни ему рот — скажет задницей». Все правильно. В старике проявились необъяснимые силы природы, Шерафуддин смотрел пораженный, онемев от удивления, а тот все демонстрировал свое искусство — голос исходил уже из ботинок, они даже умудрились поссориться. Старик отдался своему занятию, наслаждался им, как музыкант инструментом, и Шерафуддин улучил момент, потихоньку, незамеченным выбрался из беседки. Старик, увлеченный очередной ссорой с самим собой, видно, потерял интерес к собеседнику, к концу их встречи, отметил Шерафуддин, это был совсем другой человек, лет на двадцать моложе, лицо больше не казалось восковым, появился румянец, мутные глаза обрели блеск… Шерафуддин вернул его к жизни в буквальном смысле слова.