Современная югославская повесть. 80-е годы - [196]

— Пятьдесят лет курил, а вот, слава богу, будто никогда и не нюхал, — послышался голос у Шерафуддина за спиной.

— А мне восемьдесят четыре, — подхватил доктор, — и за восемьдесят четыре года — ни разу, даже в шутку.

— О-о, наш бунтарь! — ответил Шерафуддин человеку, проходившему мимо и похлопавшему его по плечу в знак приветствия. Отодвинул стул, но тот, не оглядываясь, шел дальше — к девушке, сидевшей нога на ногу за ближайшим столом. Белизну и нежность ее ног, подобных легкой пене, подчеркивало грубое полотно платья. Редактор нового журнала подсел к ней. Его бунт заключался в том, что он полагал, будто картина мира изменилась, и это видят все: молоденькие крестьяночки, переселившиеся в город, политики, экономисты, чиновники, — не видят только те, кому положено видеть в первую очередь, те, кто пишет романы и новеллы, заполняя литературные журналы и газеты россказнями о вымышленном мире, мире, которого нет, потому что его нет больше, а значит, больше нет никого, кто читал бы такие книги и журналы, кроме самих авторов. Обычно они начинаются так: «Заблеяла овца в хлеву, и Муратка вышла с бадейкой». Или: «Яглика в то утро встала рано и отправилась к роднику с деревянными ведрами и коромыслом на плече, покачивая бедрами…» Но в нашей настоящей жизни нет больше ни Муратки, ни Яглики, ни овец, в городе такого не положено!.. Да, город, urbs, urbis… надо наконец вбить им в голову: urbs, urbis изменился, и в корне. В наше время типично не уродство и измождение, а красота, типичен не голодный, а сытый, не раб, а свободный человек, созданный для лучшей доли, он уже не умирает от истощения, он умирает от обжорства. Вот его идея, и поскольку ее не подхватили ни газеты, ни журналы, он решил основать свой журнал, собрав вокруг него единомышленников.

— А я наверняка подхватил инфлюэнцу, — пожаловался доктор. — Посмотрите, как вон тот парень держит руки в карманах.

— Пусть, — ответил Шерафуддин, — он молодой и пусть чувствует себя свободно.

— В карманах брюк — ни в коем случае, — отрезал доктор, — в карманах пиджака можно, и то при условии, что большой палец наружу.

— Она шла к нему, как цветущий луг, а он к ней — как кукуруза после хорошего дождя, — услышал редактор нового журнала: приближались двое его сторонников.

— А наши скульпторы, — убеждал доктор Шерафуддина, — составят два куба или две доски, подобно лыжам, спереди вместе, сзади врозь, установят в парке и говорят: женщина. А где тут женщина? Вот они ходят, смотрите, есть хоть что-нибудь общее? Все чушь, и до слез жалко мрамор. Невыносимо!

Шерафуддин был согласен с доктором, действительно, думал он, почему бы не установить что-нибудь красивое, современное. Например, девушка в мини, девушка в макси, девушка в брюках, чтобы и наше время запечатлеть.

Лазурь, изнутри покрывавшая купол небес, в центре купола была темно-синей, как море под облаками, на горизонте краски размыло, они казались мягче, и выше громоздились облака, точно на складе, чтобы в любой момент разбрестись по небу. Фабричная труба щедро выбрасывала клубы дыма.

Невыносимо… Да, доктор прав, невыносимо: из каждого дома рвется дым, улицы загазованы, с окраин ветер несет на город смрад горящего мусора, тлеющих день и ночь фабричных отходов, а люди суетятся в погоне за деньгами — страшнее ада не придумать, к тому же непонятно, когда зима, когда лето. Шерафуддин был согласен с доктором, хотя позиции у них были разные: Шерафуддин думал о загрязнении окружающей среды в эпоху индустриализации, а старый доктор — о своей мокрой рубашке.

Доктор выдвигал достаточно убедительные доказательства: одна корова может дать в день шесть литров молока, может дать шестнадцать, но не шестьдесят и не шестьсот, все имеет свои пределы, ведь и Земля лишь точка во Вселенной… Все имеет границы, например пропускная способность факультета.

Прошли две женщины: одна в желтой блузе и желтых брюках, другая в зеленой блузе, с разрезами на бедрах, но Шерафуддин, увлеченный аргументами доктора, даже не оглянулся.

Рядом с Шерафуддином и доктором сидела очкастая старуха с черными нахмуренными бровями такой же длины, как верхняя черная часть оправы очков, и казалось, что у нее двойные брови. Нижняя часть оправы была серебряная, а золотая цепочка свисала за ушами. Перстень без камня, с золотым плетением, также свидетельствовал об изысканном вкусе. Она не отрывала взгляда от собеседников, видно прислушивалась к разговору, и, сочтя возможным вмешаться, обратилась к Шерафуддину:

— Мне очень интересно, что вы ему ответите.

— А что мне отвечать, сударыня, если в его словах, как и в моих, все правда, однако нужно учитывать, что человек с начала своего существования имеет особенность изворачиваться и петлять.

Шерафуддин готов был привести подтверждение своим мыслям, но, опасаясь, как бы доктор не простудился, встал. Доктор умолк на полуслове.

Как только они поднялись, девушка с пушистыми волосами, словно у нее и на затылке были глаза, поднялась тоже, а за ней и приятельницы. Она проводила их до дверей и встала в сторонке, выжидательно поглядывая на Шерафуддина.

Ветер мотал деревце из стороны в сторону, не давал покоя, оно сгибалось, как бы кланяясь, выпрямлялось и снова сгибалось и кланялось. Две молодые женщины, стройные, в длинных развевающихся юбках, казавшиеся выше ростом в туфлях на платформе, вспорхнули на террасу и уселись за столик, где недавно сидели Шерафуддин и доктор.