Современная югославская повесть. 80-е годы - [199]

Рассуждали о культуре и обычаях Боснии, будто нет ничего лучше приближения рамазана и ожидания ифтара[78], о женщинах. Кто-то, видно, из провинции, спрашивал друзей, как они живут тут, в городе.

— Да что тебе сказать, — отвечали ему, — представь себе комнату, в коврах и ковриках, украшенную вазами, цветами, картинами, которую… облили нефтью.

Зинка узнала Чебо, он сидел в шумной компании дружков. Кафе заливали потоки света, огромные хрустальные люстры сверкали, люди болтали, смеялись, и все это создавало впечатление, что зал мягко покачивается. Наконец ушел последний старик. По неписаному закону днем молодежь фланирует по улицам, а старики сидят в кафе или на террасе перед ним. А вечером — наоборот.

— Эх, ну и пара.

— Зачем так, хорошая пара.

— Тогда угости их, если тебе нравится эта хорошая пара… Слушай-ка, старикан, тебе говорю, как ты оказался здесь с моей девушкой? Не сводить же мне счеты с развалиной. Давай, старик, голубь мой, вытряхивайся отсюда. Ну, что скажете, братва, разве я не культурный?

— Это вы мне? — повернулся Шерафуддин к Чебо.

— Тебе, кому же еще?

— А я думал, вы мне. — И Шерафуддин снова повернулся к Зинке.

Кафе пустело, новые гости заходили все реже. С улицы прохожим были видны столики с красными салфетками и море света.

— Нам бы лучше уйти, — предложила Зинка.

Неужели действительно все разошлись, подумал Шерафуддин и посмотрел через Зинкино плечо на опустевший зал. Ушли даже девушки, сидевшие здесь не без цели, видно, удалось подцепить клиентов. Большой Дамир встал, снял пальто, засучил рукава, расстегнул ворот рубахи, и стала видна синяя татуировка на груди и руках. Шерафуддин пожал плечами. Великан вышел из-за стола под восторженные крики и хохот приятелей, подошел к Шерафуддину.

— Большой Дамир не умеет болтать. — Он, как всегда, говорил о себе в третьем лице.

— Большой Дамир приходит по тропе войны, а не лучше ли сесть за стол и выкурить трубку мира? Шерафуддин не станет драться, Большой Дамир его измолотит. — Шерафуддин снял пальто и бросил в руки Большому Дамиру. Тот растерялся от неожиданности, но пальто подхватил, обиженно повертел, швырнул на стол и вернулся к своим.

XIII

Занялся блеклый, короткий зимний день. Солнцу удалось пробиться сквозь туман, смешанный с дымом, показать свой сияющий лик, однако согреть землю не хватало сил. Шерафуддин по привычке встал рано, посмотрел в окно — черные пустые ветки рассекали небо, солнце прикрывал белый лоскут грошового полотна, к тому же мокрый, ни просушить, ни пробиться через него. Он довольно потирал руки — идеальные условия для работы. Вечер не в счет, сегодня годовщина их совместной жизни с Зинкой. За год он не сделал ничего или почти ничего, Зинка отнимала все время, она любила, когда он помогал ей на кухне, в уборке квартиры, ходил с ней за покупками. Для книги, над которой он трудился, не хватало массы данных: национальный доход республики за последние три года, какой это составляет процент от общего дохода страны, каково соотношение с другими республиками, сколько занятых в общественном производстве, то есть их процент от общего количества рабочей силы, сколько и где капиталовложений, как они распределены по республикам, каково отставание культуры в процентах…

Давали концерт, организация которого потребовала таких мук, что он стал событием сезона. Шерафуддин тоже хотел послушать музыку глухого гения. Зинка сперва отказывалась идти, однако Шерафуддин в тот вечер ощущал особую потребность встретиться с композитором-философом, это даст ему озарение, откроет новые горизонты, позволит постичь истину. Он был готов к ее постижению и знал: она ищет его одного и откроется только ему. Смущала Зинка, по-настоящему воспринимать музыку можно лишь в одиночестве, не отвлекаясь. Лучше бы она осталась дома. Какая глупость! Он отбросил эту мысль, ведь они идут ради нее.

Шерафуддин представил себе зал, большой оркестр, сто двадцать музыкантов, не отрывающих глаз от дирижера, тесные ряды женщин в черно-белом, с нотами в папках, тоже черно-белых, они застыли в ожидании, когда дирижер взмахнет палочкой и они своими молодыми голосами восславят радость жизни и безусловную ее победу надо всем. Огорчал антракт, Шерафуддину хотелось слушать без перерыва, как иногда хочется залпом выпить бокал вина, именно залпом.

Возле театра многие предлагали «лишний билетик». Один прохожий остановился, внимательно выслушал парня, протягивавшего «лишний билетик», и спросил: «За кого ты меня принимаешь?»

А перед концертным залом ничего подобного не было, Шерафуддин почувствовал особую атмосферу — люди торопились, словно боялись прийти в последнюю минуту, лица серьезные, взгляды устремлены только вперед, никто никого не замечает — ни ожидающих, ни спрашивающих «лишний билетик». Люди шли толпой — сливались в шествие, они подходили и подходили, вырывались откуда-то, словно спешили на сход, где решался вопрос жизни и смерти, а у них было готовое, окончательное решение — будь что будет. Толпились перед гардеробом, старались поскорее избавиться от верхнего облачения, занять свои места или постоять минутку со знакомыми, старухи в шубах и с программками в руках терпеливо ожидали своей очереди, гардеробщицы носились взад-вперед, едва успевая принять одежду и отыскать свободный номер.