Современная польская повесть: 70-е годы - [13]

На следующий день он предпринял последнюю попытку сломить сопротивление извозчика. Еще раз устроил очную ставку. Ввели Сикста. Извозчик поспешно отвернул голову и уставился в окно. Он спросил, известен ли ему этот человек. Тот, не раздумывая, ответил, что посещает все богослужения в монастыре и потому знает всех тамошних монахов. И этого тоже. Он велел ему еще раз присмотреться к Сиксту. — Вглядитесь внимательней — настаивал он. — Этот человек подходил к стоянке, чтоб нанять вашу пролетку? — Нет! — заявил решительно упрямец, не сводя глаз с Сикста. — Не видел я его тогда… — Сикст вскочил со своего места. Подошел к извозчику и встал перед ним на колени. — Человече — громко сказал он — молю тебя: говори правду. Я освобождаю тебя от клятвы. Сделай это, и ты спасешь себя и мою совесть… — Он так и стоял, глядя на извозчика. — Нет — послышалось через некоторое время. — В глаза не видел я тогда этого человека. Он не подходил ко мне. — Сикст встал, отошел на прежнее место. И руками закрыл лицо. — Итак, — обратился он к извозчику спокойным ровным голосом — вы сами распорядились своей судьбой… — Как это так? — спросил тот с беспокойством. — Напишите жене, чтоб поискала хорошего адвоката — пояснил он. — Задача у него будет не из легких. Ваше дело будет рассматривать суд, который вынесет приговор и этому… — Он указал на Сикста, но извозчик не повернул головы в его сторону. — Как же так? — крикнул он. — Ведь я не сделал ничего худого! Нельзя судить невинного человека… — Он дал знак надзирателю и велел отвести извозчика в камеру. Все это он в тот же день описал в письме к Ольге. В поведении извозчика — что, несомненно, почувствовал и сам Сикст, столь театрально преклонивший колени, — было еще — кроме страха перед утратой веры — и человеческое достоинство. «Выходит, — писал он ей — можно доискаться его и во лжи, если человек намерен спасти других либо — что более вероятно— спасти идею, в которую верит сильнее, чем в чувство справедливости у ближних». В письме он не упомянул о разводе. Посчитал, что она может воспринять это как попытку давления с его стороны. Ни ей, ни ему это не нужно. Зато написал о недомоганиях, которые вновь дали о себе знать, и о том, что здешний доктор считает его болезнь результатом переутомления. Отшутился по поводу отдыха и старательно запечатал конверт, чтоб отправить его в тот же самый вечер. Дело постепенно двигалось вперед. Сикст — несмотря на явное утомление — не терял желания рассказывать в подробностях свою жизнь. Появлялось все больше свидетелей. Надо было выбирать из их числа тех, кто окажется более полезным на процессе. Прибыла также — подчиняясь срочному вызову — хозяйка квартиры, которую Сикст снимал в Варшаве. Облаченная в негнущееся зеленое платье сорокалетняя шумная женщина. Она отвечала на вопросы, поигрывая висящими на цепочке миниатюрными золотыми часиками. — Господин следователь — пустилась она в объяснения, щуря глаза, словно они у нее болели от яркого солнца, заливавшего кабинет — за свою жизнь я сталкивалась с самыми разными людьми, и до сих пор всегда считала, что могу угадать, что кроется у человека за душой… — Из доставленных варшавской полицией сведений, которые он вновь пробежал глазами перед ее приходом, явствовало, что дама — содержательница старательно закамуфлированного борделя, где бывали люди из высшего общества… В рапорте промелькнули даже кое-какие имена. Это были директора, президенты, сановники и секретари важных ведомств. Поляки и русские. Дама держалась самонадеянно, уверенная, надо полагать, в своих покровителях. — На этот раз, господин следователь — продолжала она — я сильно обманулась. Целиком доверилась этим людям. Я вдова. У меня большая — слишком большая, если учесть мои потребности, — квартира, и я сдаю несколько комнат внаем. Я женщина самостоятельная — продолжала она с кокетливой улыбкой — но у меня есть, разумеется, требования. Я решилась сдавать — разумеется, особам, достойным доверия, — свободные комнаты. Никогда у меня не было никаких хлопот с моими жильцами. В Варшаве сейчас не так-то просто с квартирами, потому что приезжих все больше. Хорошие комнаты в цепе. Один мой знакомый монах — было установлено, что это отец Дамиан, друг Сикста, помогший ему бежать после того, как был выловлен труп, — порекомендовал мне этого человека, уверяя, что это его кузен, приехавший вместе с женой на некоторое время из провинции с намерением продать свое имение. Оба с первого взгляда произвели на меня благоприятное впечатление. Согласитесь, господин следователь — она по-прежнему улыбалась — на такую рекомендацию можно положиться… — В самом деле — подумал он. — Дамиан посещал ее девочек, приезжая в Варшаву. Была у него еще и постоянная любовница, не подтвердившая, однако, знакомства с ним, когда ее привлекли к следствию. Эта связь не мешала Дамиану быть завсегдатаем салона в Аллеях, куда — как признался Сикст, по-видимому посвященный во все секреты — Дамиан являлся неизменно с засахаренными фруктами — любимым лакомством барышень — или же с коробкой лучших шоколадных конфет. Сикст рассказывал это с величайшей неохотой. Что ни говори, очернял друга, помогшего ему в самое трудное время. Но он решил говорить правду до конца. Не щадить никого. — Я согласилась сдать им комнату. Мне пришлась по сердцу Барбара. Много времени мы проводили вместе. Должна вам сказать, господин следователь — тут она перестала играть с часиками и положила руки на стол, рассматривая свои длинные, точеные пальцы — Барбара очень умная и красивая женщина. По моим наблюдениям, куда интереснее этого Сикста. Мы частенько беседовали, кстати сказать, об искусстве. Не очень-то я в нем смыслю, но она сумела пробудить во мне любознательность. Я не разделяла ее взглядов на нынешнюю мораль. Сама я сторонница — она врала не моргнув и глазом — строгих нравственных правил, в которых меня воспитали… — Он молчал. Достаточно одного вопроса, одного хотя бы имени из полицейского рапорта, который был у него на столе под руками, чтоб мгновенно смешать ей карты и заставить переменить тактику. Но он решил молчать. Может быть — рассуждал он сам с собой — лучше не выводить ее пока из роли. До процесса. И лишь в зале суда двумя-тремя невинными вопросами обнажить истинный облик сводницы. Не следует избегать — если это служит серьезным целям — театральных эффектов в момент судебного разбирательства. Даже тогда, когда следишь за подлинной драмой, один опереточный эпизод вдруг приблизит все к жизни, вызовет напряженность, которая в свою очередь разбудит воображение людей, привыкших мыслить правовыми нормами и юридическими формулировками. Этому он научился от своих наставников. Судебный процесс, говорили они ему, тот же театр. Только в этом театре нет места вымыслу… — Барбара — продолжала меж тем неутомимая дама — заявила, что она сторонница свободной любви — тут она опустила глаза. — Такова сейчас мода. Я уверена, она позабудет все это, когда в ней проснется материнский инстинкт. Ведь не грозит же ей — и тут она подняла глаза — серьезный приговор? — Такие вопросы решает суд, мадам — ответил он. — Это невиннейшее существо — продолжала дама с жаром. — Сикст, разумеется, ее растлил. Я глубоко убеждена: Барбара не знала, кем в действительности является этот человек. Всякий раз, когда он уезжал из Варшавы, он говорил, что ему предстоят хлопоты по важным имущественным делам… — Если в ходе допроса — думал он — хоть каким-то образом дать ей понять, что известна тайна ее салона, хотя бы кое-какие подробности относительно Дамиана, она тотчас по возвращении прибегнет к услугам варшавского адвоката, а тот наверняка научит ее, что говорить в суде. Беспокойство почувствуют и титулованные завсегдатаи ее гостеприимного дома. Интересно, взвешивал он, не соблазняла ли она Барбару на еще более распутную и, уж конечно, более заманчивую жизнь? Столько наговорила о ее красоте и небывалых талантах. Такие дамы всегда охотятся за девицами, которые могут заманить новых клиентов. Если так оно и есть — ведь живя в этом доме, Барбара не могла не знать, что там происходит, — то какова была ее реакция? Он пометил на листке бумаги, где разрабатывал план ее допроса, что надлежит осторожным образом коснуться разговоров о свободной любви, которые велись в их варшавской квартире. — Барбара — не унималась дамочка — была убеждена, что он впрямь уезжает по делам. — Тут она какое-то мгновение взвешивала, не слишком ли это наивно. — Ну, во всяком случае — добавила она — о подлинных причинах его поездок она ничего не говорила… — Он осведомился, не было ли у нее в Варшаве родственников или близких друзей. Дама ответила, что ей об этом ничего не известно. Об убийстве она узнала из газет. В тот момент она была близка к обмороку. Больше всего жалела Барбару. Все же она верит, что судьба — после стольких испытаний — будет благосклоннее к несчастной. За три месяца до этого события — закончила дама — они съехали от нее, поблагодарив за комнату. Сикст сказал, что ему удалось успешно решить свои имущественные дела и он нашел в Варшаве более удобную квартиру. Она и Барбара поклялись встретиться через некоторое время в кафе, она даже ожидала, что будет приглашена к ним, как только они устроятся на новой квартире. — Он поблагодарил свидетельницу за показания. В последний момент, когда она уже закрыла сумочку, из которой достала перчатки, он попросил ее немного подождать. Ему хочется задать ей важный вопрос, и он рассчитывает, что она будет с ним откровенна. Он сотрясался от внутреннего смеха, разыгрывая смущение, перед тем, как задать щекотливый вопрос, а дама клюнула, кажется, на удочку. — Мне хотелось бы знать — и это имеет серьезное значение — не делилась ли она с вами когда-либо подробностями своей интимной жизни?.. — Дама посмотрела испуганными глазами. — Что ж — начала она — Барбара говорила, что он добрый… — Я спрашиваю — повторил он — о подробностях их интимной жизни. Судя по вашим рассказам, отношение у вас к ней было чисто материнское и вы добились ее доверия. В такой ситуации молодая женщина часто советуется, как ей быть с мужчинами. И тут наступает подходящий момент для самых интимных признаний. — Господин следователь — поспешила она возмутиться — мы никогда не разговаривали с ней об этом… Уверяю вас… — И она потупилась. — Барбара говорила, что очень любит этого человека и что это тот мужчина, которого ждет женщина. Это было сказано с такой непосредственностью, что я была просто растрогана. Непосредственность теряет лишь тот — пояснила она — кому есть что таить. Она же говорила мне, что жила с другими мужчинами, но что ни один из них не был ей так близок. Я уже упоминала: в том, что касается чувства — а мы говорили об этом — она признавала нерасторжимость любви духовной и физической. Чем сильней пробуждает, по ее мнению, телесную страсть мужчина, тем глубже чувство, которым хочется его одарить. И это, пожалуй, все, что я могу сказать без опасения нарушить нашу женскую тайну и осложнить жизнь и без того уже измученного судьбой существа. — Он любезно попрощался и проводил даму до дверей. Возвращаясь, закурил папиросу и спросил у протоколиста, что он о ней думает. Тот сощурил глаза за толстыми стеклами очков. И, вздохнув, ответил: — Породистая женщина. И характера сильного… — Он только рассмеялся. — О да! — сказал он — облагороженная шлюха. — Протоколист онемел. — Господин следователь… — пробормотал он. Только тут ему пришло в голову, что секретарь не знает содержания донесений, лежащих у него на столе. — Собирайте свои бумаги — буркнул он — у меня разболелась голова… — Он удивился, когда на очередном допросе — вскоре после того, как Сикст рассказал ему о встрече на монастырских стенах, — тот вдруг стал проявлять оживление. — Это очень важный период, господин следователь — объяснял он. — Сейчас мне кажется, что это может способствовать пониманию всех моих дальнейших действий. Но суть и в другом. Я часто возвращаюсь мыслями к тем неделям. Как раз тогда — трудно определить время с абсолютной точностью, но, думаю, длилось это несколько недель с момента знакомства — я вел трудную и изнурительную борьбу. В конце концов я оказался побежденным, это верно. Совершенно ясно, я не тот, кому дано побеждать искушения. Уверяю вас, моему падению предшествовала неистовая борьба. — Что ж именно вы делали? — спросил он, чтоб как-то прервать поток многословия. Сикст закивал с готовностью головой. Он расскажет все подробнейшим образом. И, продолжая слушать, он думал, что его отношение к этому человеку меняется — а это было тревожным признаком — едва ли не с каждым допросом. Своей психической неуравновешенностью он вызывал сначала что-то вроде сочувствия. В ту пору он внимательнейшим образом наблюдал за арестованным. Выбитый из привычной колеи, тот вел себя, как всякий, кто впервые оказался за стенами тюрьмы. К тому же еще и понимал, что он узник необычный, и каждый его шаг вызывает всеобщее любопытство. Потом Сикст принялся все чаще рассуждать о покаянии. Он долго не мог сориентироваться, не нарочно ли это, не желание ли замести следы, вымарать что-то из биографии. Но потом убедился, что ошибся. Наступило явное изменение в облике арестованного. Он заботился о чистоте. Лицо, в особенности глаза выражали какой-то внутренний подъем. По-видимому, он чувствовал себя теперь лучше. Продолжал говорить о покаянии. Тема эта по-прежнему не оставляла его, и говорил даже с какой-то лихорадочностью, но уже нетрудно было понять, что покаяние — один из элементов оборонительной тактики узника и он будет придерживаться этого до конца. Упоминал и о дьяволе. Разумеется, Сикст догадался, что следователь не относится к его экскурсам всерьез, и потому сатана вначале был фигурой, если можно так выразиться, но вполне определившейся. Символом, почерпнутым из традиции. Итак, постепенно — он, разумеется, действовал, ясно осознавая цель, — он приближался к пониманию натуры Сикста. Поэтому он и позволял арестованному разглагольствовать часами о влиянии, какое дьявол оказывает на поступки человека. Делал вид, будто понимает, что тот в силу своего призвания и в самом деле разбирается в кознях дьявола. И даже унюхал, в чем дело. Сикст пытался доказать, что был грозным противником сатаны в борьбе за свою душу. Потому-то сатана и накинулся на него с таким остервенением. Отсюда все эти искушения. Он увлекся настолько, что принялся описывать свои беседы с дьяволом. Происходили они якобы в те ночи, когда его сои бывал чуток. — Но послушайте — вырвалось у него — я тоже часто разговариваю сам с собой. Даже ловлю себя на том, что говорю вслух… — Итак, дьявол стал навещать Сикста в его келье вскоре после той памятной исповеди, когда какой-то гонец вручил ему напечатанную, по всей видимости в Кракове, книжечку с внушающей ужас молитвой. — Понимаю, господин следователь — сказал он, задетый за живое. — Вам трудно во что-то такое поверить. Но я утверждаю: последовательность событий не была случайностью. Взвесьте хорошенько. — Итак, сатана подбрасывает брошюрку, потрясшую воображение Сикста… Подсовывает ему затем женщину. Потом в бестелесной своей ипостаси затевает что-то вроде диалога… Приходилось, к сожалению, выслушивать терпеливо эти бредни. — Мне хотелось бы подчеркнуть, господин следователь — заключенный глядел все теми же пылающими глазами — это мое состояние ни в коей мере не свидетельствует о нарушении психического равновесия. Это не болезненные химеры. Мои попытки рассказать обо всем этом, признаюсь, очень неудачны. Свидетельствуют о беспомощности. Обратите внимание: и здесь тоже можно почувствовать руку дьявола, ведь это он смешал когда-то языки — добавил Сикст с улыбкой. — Я хорошо знаю, не все можно передать словами, и в глубине души человек часто сам с собою ведет… — похоже, что от его внимания ускользнуло это «сам с собою»: Сикст вдруг как бы вышел из затверженной роли и забыл о бдительности следователя — беседы, которых потом пересказать или описать не в силах, просто не находит слов, которые могли бы передать всю тяжесть обуревающих его в эти минуты мыслей. Это все равно что описывать музыку, господин следователь. Минуты самого тесного моего сближения с богом — для разнообразия он стал разрабатывать и эту тему — связаны с музыкой, благодаря ей мне легче постичь его суть… — Да вы поэт! — сказал он, поморщившись. — Мне почему-то всегда казалось, что у вас, у людей духовного сословия, самые надежные способы сближения с богом и вы нащупываете более верные пути. — Господь повсюду! — с жаром прервал его Сикст. — Он может объявиться в любом человеческом обличье… — Да поймите вы наконец — он удобнее устроился на стуле и посмотрел на арестованного с явным неудовольствием — эти откровения не имеют для меня ни малейшей ценности… — Догадываюсь, господин следователь — парировал Сикст. — Но позвольте высказаться до конца. Ведь это вы просили, чтоб я был предельно откровенен в наших беседах. И мне важно, чтоб вы правильно поняли состояние моего духа, прежде чем мы перейдем к событиям, которые затем последовали… — Хорошо — согласился он — только давайте поближе к фактам. Не могу поручиться, что в ваших показаниях нет теологической глубины, но мне это совершенно безразлично. Я не верю, учтите, ни в дьявола, ни в то, что можно считать его отрицанием… — Сикст шевельнулся нетерпеливо на табуретке. — Надеюсь, вам не пришло в голову — он пожал плечами — заняться моим обращением… — Ваша вера — ваше личное дело — ответил Сикст — порой всевышний говорит устами людей наименее достойных, господин следователь… — Он только улыбнулся, услышав такую сентенцию. Именно тогда он впервые почувствовал неприязнь. Арестованный петлял, явно желал дойти до сути окольными путями, искал объяснений своих действий вне обычного человеческого опыта. И он пропустил мимо ушей дальнейшие рассказы Сикста о ночных посещениях, когда тот боролся со своим преследователем. В это время он думал о другом, дивился себе, что так мало места в своих мыслях уделяет Ольге. Внезапная разлука отодвинула ее на дальний план, и он не был уверен, что это можно объяснить одной лишь усталостью, вызванном необходимостью скрывать их отношения. Зато все чаще он возвращался мыслью к своим встречам со здешним врачом. Ко всему, что происходило близко и недавно. Впрочем, врач был человеком чужим. Чужим был и город, куда он приехал. Но именно о разговорах около высокой, осыпанной гроздьями ягод рябины он чаще всего и думал. О научных работах врача, которые, по-видимому, ни к чему не приведут, ибо поиски в философии — пусть даже в логике, оторванной от философии, — показались ему занятием слишком рискованным при постановке диагноза. Но он невольно восхищался иным: тем, что было вне научных интересов этого провинциального доктора, а именно той страстью, с какой он работал в этом неуютном, прозябающем на краю света городке, который, казалось, истлевал, застряв где-то в середине прошлого века. Разве здесь, на пограничной станции Хербы, может начинаться для кого-то вселенная? Человеку, прибывшему из столицы, с берегов Невы, это представляется немыслимым. Рост промышленности, забастовки, приток капитала из-за границы — все это, разумеется, реальность, но истинная жизнь обитающих здесь людей течет по какому-то иному, скрытому от глаз руслу. Доктор казался ему человеком современным. Но своими увлечениями он гораздо ближе той эпохе, которая, несомненно, еще наступит до того, как совершится светопреставление. Возможно, он ошибался в своих оценках, но факт, что можно было думать о чем-то таком вообще, наполнял его неподдельным восхищением. И еще — это тоже пришло ему в голову, пока он слушал разглагольствования узника, — с доктором его объединила болезнь. Он чувствовал, что ключ к загадке в руках этого человека, в его взглядах, советах, в его опеке. Он решил при первой же возможности побеседовать с ним о тех делах, которые его больше всего сейчас волнуют. Он знал, что это будет разговор без экзальтации, которая раздражала его больше всего на свете. И если окажется — а это он тоже предвидел, как отдаленную, впрочем, и не очень доступную для воображения возможность, — что его болезнь— смертельный недуг, то этот человек не скроет от него правду. Он хотел поговорить с ним о совести… — Да, да, господин следователь — не унимался меж тем Сикст. — Господь глаголет устами людей недостойных… — Мне хочется попросить вас — резко оборвал он его — чуть побольше смирения. Я тоже верю, что в этих случаях господь прибегает к разным посредникам, но предпочел бы, чтоб он не делал этого вашими устами. Нам предстоит установить целый ряд конкретных фактов. Сообщите мне, пожалуйста, когда вы появились в Варшаве после ее первого отъезда? — Сикст улыбался, скаля зубы с раздражающей снисходительностью. Ему удалось вывести из себя своего мучителя, да еще беседуя с ним о боге. — В Варшаве? — повторил он. — Это было уже летом. Но прежде я получил от нее много писем. Письма я брал всегда на почте. Сначала не отвечал… — Все это было ему известно. Среди вещественных доказательств фигурировала пачка писем, перевязанная розовой лентой. Ее нашли во время обыска в комнате Барбары. Она сохранила их все, не предполагая, что когда-нибудь эти письма сыграют такую роль в определении размеров вины человека, который их написал. Поразительная беззаботность. Но об этом Сикст не знал. С самого начала переписки он — заканчивая письмо — всякий раз напоминал ей, чтоб она случаем не забыла его сжечь. Он читал все эти письма и намеревался еще не раз к ним вернуться. По ним можно было проверять память Сикста. Письма демонстрировали также истинные, но тайные его намерения, в той мере, разумеется, в какой они существовали. — Но потом — продолжал Сикст — стал отвечать. Умолял и заклинал, чтоб она позабыла обо всем, что произошло между нами. — А о своих ночных беседах с дьяволом, которые вы вели в то время в своей келье — тоже писали? — прервал он монаха. — Нет — ответил Сикст — об этом не писал. Это были вещи, которых женщина понять не в состоянии. — Отчего же? — удивился он. — Ведь она образованная… — Что тут общего с образованием! — фыркнул монах. — Понимаю, и все-таки… — Ничего, повторяю, ничего из моих признаний она бы не поняла— стоял на своем Сикст. — Это была моя величайшая тайна… — Вы не дали мне кончить — он наклонился над столом. — Вера этой женщины не вызывала у вас, кажется, никаких сомнений? — Вера? — повторил Сикст. — Нет. Я знал: она верующая. Но ее вера поверхностная. Очень часто женщины — в особенности, когда они впадают в самое обыкновенное ханжество — выказывают именно такую веру, очень близкую к язычеству. — Как это понимать? — спросил он. — У них нет способности мистического восприятия его присутствия — пояснил Сикст. — Не у всех, разумеется. В нашей церкви есть свои женщины-святые, чей дух вознесся до таких высот, что они чувствовали присутствие господне самым бесспорным образом. Эти женщины видели чудо и сами могли творить чудеса. Будни, впрочем, бывают иными. Я не верил в то, что Барбара может мне помочь или хотя бы понять то, что происходит в моей душе… В один прекрасный день я получил от нее таинственную телеграмму, которой она срочно вызывала меня в Варшаву — продолжал Сикст. — Она прекрасно знала, что ее приезд в монастырь не вынудит меня решиться на свидание. Тогда я еще боролся с собой, и ничто не предвещало близкого падения. Я перечел телеграмму много раз. Не помню точно ее содержания. Одно я понял — хотя прямо этого сказано не было, — что Барбара грозит покончить с собой. Это решило все. На следующий день — послав предварительно телеграмму с уведомлением о приезде — я сел в поезд… — Что вы сказали в монастыре? — спросил он. — Что еду к доктору. — Сикст понурил голову. — Разве в этом городе нет достойных врачей? — Есть — ответил Сикст. — Но я и прежде посещал варшавских докторов, когда лечился у них от бессонницы. У меня не было трудностей с разрешением на такую поездку. — Об этом нам известно, — заметил он. — Скажите, покидая монастырь, вы приводили каждый раз все те же причины? — Нет — Сикст вновь потупился. — Иногда я говорил, что еду навестить родственников… — Это была правда. В более поздних письмах к Барбаре бывали просьбы, чтоб она присылала на его адрес телеграммы с вызовом к больной матери или брату. И Барбара каждый раз такие телеграммы высылала… — Какова же была ваша новая встреча? — он вновь откинул голову на спинку стула. Полагалось, собственно, прервать допрос, но они подошли к важному перекрестку. — Когда в Варшаве я вышел из поезда — начал Сикст — в толпе на перроне я заметил маленькую быстро приближавшуюся ко мне фигурку и понял, что не отступлю и не позволю никому отнять ее у меня. Я богохульствовал в какой-то безумной радости. Мне казалось, я обретаю себя. Люди останавливались, глядя на нас. На мне, разумеется, не было рясы, но все-таки и опасался, что кто-нибудь может меня узнать, однако страх не сдержал меня, я не мог отстранить ее от себя. Я был счастлив, как человек, который после долгой ночи видит зарю, видит появление солнца в его божественном величии…