Современная польская повесть: 70-е годы - [14]

Вечером, в гостинице, готовясь к очередному допросу, он читал письма Сикста. Снизу доносился уличный шум. Он оставил окна открытыми: погода была теплой, и вечер не давал еще о себе знать прохладой. С нижнего этажа долетали звуки оркестра, игравшего в ресторане. В письмах, написанных Сикстом до своего приезда в Варшаву, содержались характерные для монашеского образа мышления наказы и спасительные советы. Стиль писем был суховат и свидетельствовал о том, что их автор великолепно владеет собой. Никаких следов присутствия дьявола в рассуждениях Сикста не было. Он предупреждал, выговаривал, обещал заступничество в молитвах. Призывал к искреннему покаянию. Просил, чтоб она никогда не забывала о присутствии того, кому он, несмотря на всю свою человеческую слабость, старается служить как можно лучше. Говорил, что ему достанет духа противостоять ее желаниям. Спрашивал без обиняков, к чему она стремится. Писал, что не уйдет из монастыря. Именно там он решил коротать свои дни до самой смерти. Грех, который оба они совершили, ничего не может изменить. Советовал, что читать. Ссылался на книги, где описаны еще более страшные грехопадения. Эти люди — ликовал он — познавшие то же самое, восстали в конце концов для святой жизни. И всегда писал о том, что ей стоит задуматься, не ощущает ли она в себе призвания уединиться в обители. Может быть — спрашивал он — это соответствует ее наклонностям, и лишь там, в уединении разумно выбранного ею самою монастыря, она обретет душевный покой? Он поверял ее опеке самых разных святых и заклинал, чтоб она больше ему не писала. Письма этого периода были наименее интересны. Они не вносили в дело ничего нового. Игра, которую он в то время вел, имела явную цель: избавиться от навязчивой поклонницы. Любопытно, каковы были письма Барбары. Они не сохранились — он наверняка уничтожал их тотчас по прочтении. Может быть — подумал он — Барбаре захочется рассказать об этом самой на предстоящих допросах. Гораздо важнее оказалась вся остальная корреспонденция. Письма, написанные после нескольких дней, проведенных в Варшаве. Словно их автором был совершенно иной человек. От безличного стиля не осталось и следа. Ощущалась подлинная драма. Письма говорили о сильном чувстве, столь сильном, что оно сломило давнюю предубежденность. Сикст много и красиво распространялся о состоянии своего духа, о мучивших его желаниях. Радость мешалась со страхом. Он расспрашивал о ее здоровье. Желал знать о малейших затруднениях. Теперь он умолял, чтоб она писала чаще. Каждый день. Прежних мыслей в тех письмах не было. Читать их было все равно что присутствовать при рождении нового человека. Во всех этих запечатленных старательным почерком воздыханиях, жалобах, в отчаянии, перемешанном с упоением, трудно было доискаться признаков близкого преступления. Это поразительно — думал он — но Сикст лишь сейчас впервые нашел себя и благодаря этому — при всем том ощущении греховности, которое его не покидало, — начал жить в атмосфере подлинной духовной чистоты. В одном из писем он даже упомянул, что его вера окрепла. Просил не удивляться такому признанию. Он верил в милосердие всевышнего, который карает лишь тех, кто совершает зло. «Нет ничего дурного — делился он с ней — во взаимном доверии и в чувстве более сильном, чем доверие, которое люди зовут любовью и к которому и нам дано в конце концов приблизиться…» Так пишут юноши под влиянием первого любовного порыва. А Сикст давно уже был не юношей. Он читал со все возрастающим изумлением, познавая еще одно, до той поры ему неизвестное обличье узника. Иногда он испытывал неловкость оттого, что знакомился с такого рода перепиской. Ведь он, посторонний, читает эти строки с целью выловить аргументы, способные осудить писавшего их человека. Он не рассчитывал услышать здесь отголоски старых историй об участи грешных монахов и монахинь, забывших вдруг о своем святом призвании и связавших себя узами более прочными, чем любовь к господу, которому они принесли обет верности, облачившись в монашеское одеяние. И еще одно. Потребность освобождения. Он понял, сколь страшным стало пребывание Сикста в монастыре. А впрочем — тут же пришло ему в голову — быть может, он жил как бы пне своего окружения и умел отключаться от навязанного ему сурового уклада? Это трудно было представить. Он намеревался на днях посетить монастырь. Решил расспросить монахов — хотя уверенности, что скажут правду, не было — о поведении Сикста в тот период. Не заметили ли они каких-то перемен? Не проявлял ли он раздражительности или же, напротив, был спокоен и сиял от счастья. Легко себе представить, что в таком сообществе подобного рода перемены не останутся без внимания. Письма наверняка не были наигрышем. Не был пустым фейерверком сжигающий его жар… Случилось так, как и предупреждал председатель: парижский журналист отыскал его, попросил интервью. Он сказал, что времени у него в обрез и что он не может дать какую-либо информацию относительно следствия. Они разговаривали в пустом кабинете после того, как закончился допрос последнего свидетеля. — Вам следует знать — цедил он сквозь зубы — такие методы практикуются во всем цивилизованном мире. — Да, это мне известно! — ответил журналист. — Я стараюсь добиться возможности поговорить с вашим узником. — Опасаюсь, что такого разрешения вы не получите. — У нас — прервал его француз — подобные встречи в тюрьме иногда разрешаются… — Вы думаете — спросил он — это помогает работе правосудия? Это только способствует нажиму со стороны общественного мнения. — А иными средствами — улыбнулся журналист — без контакта с лицами, оказавшимися на скамье подсудимых, нельзя, по-вашему, оказать нажима? — Именно для этого — ответил он — у нас и существует цензура. Уверяю вас, терпеливое ожидание процесса — самый лучший в таких случаях способ, и он более всего способствует интересам правосудия. — Мы вернемся, возможно, еще к нашему разговору — буркнул француз. — Я ожидаю как раз письма из Петербурга. В нашем посольстве у меня есть знакомые. А у тех знакомые в вашем министерстве… — Француз попрощался. Не впервые сталкивался он с такой уверенностью в силу протекции. Когда он выходил из суда, ему в глаза бросилась худенькая фигурка женщины, повязанной платком. Она подошла. — Это вы — прошептала. — Я ходила в тюрьму. Мне сказали, вы еще в суде… — В первую минуту он ее не узнал. Лишь когда они приблизились к зажженному фонарю посреди площади, понял, что это жена извозчика. — Вы навещали мужа? — Да — торопливо проговорила она приглушенным голосом, сдерживая рыдания. — У меня семеро детей. С тех пор как его арестовали, мы нищенствуем. Вы должны его выпустить… — Это от меня не зависит. — Он остановился. — Для вашего мужа существовала единственная возможность выйти из тюрьмы. — Какая? — она подняла голову. Из-под надвинутого на лоб платка торчали короткие пряди седеющих волос. — Ему надо было сказать правду. Ничего больше! — ответил он, злясь из-за того, что она сюда притащилась, и быстро зашагал в направлении улицы, ведущей к вокзалу. — Мы говорили об этом. Я не раз предупреждал, что упрямство приведет его на скамью подсудимых. — Но ведь он — повторяла она, семеня рядом — не сделал ничего худого. — Мы должны карать и преступников, и тех, кто покрывает преступления — проговорил он с раздражением. — Ничем не могу помочь. Найдите ему хорошего адвоката. — У меня нет денег! — вновь зарыдала она. — Мы голодаем, господин следователь… — В таком случае — бросил он, не замедляя шага — адвоката ему назначит суд. Там будет видно… — Проклятая жизнь! — застонала она. — Проклятая полиция! Проклятые суды! — и громко, словно это должно было принести ей облегчение: — Проклятый монастырь… — Он остановился. Подумал, что ослышался, но она все проклинала и проклинала. — Вот оно что! — он наклонил голову. — Любопытно, в тюрьме она вела себя так же? Проклинала тех, кто навлек на нее эти беды? И какова была реакция ее мужа? Он сунул руку в карман, вытащил бумажник, подал ей мятую ассигнацию. — Ничего не поделаешь! — и развел руками. — Больше ничем помочь не могу… — Он видел, как она боролась с собой. Решала, брать или не брать деньги. Все-таки протянула руку. Потом молча повернулась и пошла в противоположную сторону. В ресторане, куда он зашел поужинать, он наткнулся на председателя, веселившегося в обществе друзей. Ретироваться было поздно. Пришлось подойти к их столику под громкие приветственные крики. — Вот наш отшельник! — отрекомендовал его присутствующим изрядно захмелевший председатель. — Восходящая звезда петербургского судопроизводства… — Ему стали улыбаться, подсунули рюмку. Он сказал, что пить не станет, плохо себя чувствует. — Отговорочки, отговорочки, Иван Федорович — бормотал председатель. — В вашем возрасте, помнится, я лучше пользовался благами жизни… — И он запел хриплым пропитым голосом. Официант получил новый заказ. Председатель наклонился к нему и принялся рассказывать о каком-то деле, приключившемся в Рязани много лет назад. Он был тогда начинающим судьей и прочитал о нем в газетах. — Вам стоит познакомиться с этим делом, дорогой Иван Федорович — не унимался он. — В каком-то смысле это прецедент. Я уже велел доставить сюда необходимые бумаги. Да вы послушайте — он облизал лоснящиеся губы. — В женском монастыре под Рязанью была убита старуха монахиня. В ходе следствия, начатого через некоторое время, ибо поначалу преступление постарались замять, выяснилось, что убийца — молодая, только что принятая в монастырь послушница. Ее задержали, произвели психиатрическую экспертизу. Врачи не решились признать у нее душевное расстройство. Девушка сразу призналась в совершением преступлении. Стали доискиваться мотивов. Оказалось, причиной является зависть. Но установили — возможно, не захотели сообщать всех результатов, — может, были еще какие-либо дополнительные мотивы. Возможно, и были. Суд, однако, не пожелал извлечь их на свет божий. И я не удивляюсь этому. Но причиной, которую приводила сама монашка, явились ее видения. Она упорно твердила, что в течение многих месяцев ее посещали святые угодники. Делилась этим с другими монашками. Ее пытались угомонить. Когда уговоры стали слишком настойчивыми, она решила, что увещевания исходят от дьявола. Пришла к выводу, что он говорит устами той самой старухи, и однажды в припадке злобы убила ее жердью, подобранной во дворе, в тот момент, когда та выходила из церкви после ночной службы. Обратите, Иван Федорович, внимание на соображения экспертов. Они, разумеется, установили состояние повышенной возбудимости на почве религиозного психоза, но не подтвердили, что девушка невменяема. Допускали, следовательно — тут он фыркнул — что вечерами можно беседовать с божьими угодниками, ночью убивать, а днем отвечать за свои поступки перед судом. Я не хочу тем самым сказать, что медицинские заключения, какими мы располагаем по делу Сикста, сомнительны в отношении его вменяемости. Ведь у него таких видений не бывало. Болтает он, правда, о разговорах с дьяволом, но воочию его все-таки не видел. А с такими дьяволами — хохотнул он — мы все встречаемся каждый день, разве не так?.. — Собеседники поспешили согласиться. Вновь наполнили рюмки. — Опять нажимают на меня, Иван Федорович — сказал председатель со вздохом — просят ускорить следствие. — С какой целью? — спросил он. — Да вы ведь сами видите: я не придаю этому никакого значения! — негодуя, воскликнул он. — Я отсылаю их к вам. Они сетуют, что дело может в конце концов выдохнуться, вы понимаете? Исчезнуть с горизонта. Что о нем забудут. — А нам-то что? — и он пожал плечами. — Именно так я им и отвечаю — заверил его председатель с горестным выражением на лице. — Вот какова судьба чиновника, занимающего пост чуть повыше других! Слава богу, ответственность в основном на вас. — Понимаю — сказал он — но ведь мы с вами только что говорили: никакого нажима не наблюдается, исключение составляют лишь те глупости, какие пишет местная пресса. — Помню — отозвался председатель. — (Я о нажиме и не говорю. Боже мой, это всего-навсего советы. Мне самому приходится улавливать грань, за которой кончаются советы и начинаются приказания… — Ему опротивело слушать эти бредни, но неудобно было уйти. — И еще одно — улыбнулся председатель. — Недавно вы допрашивали по делу Сикста даму из Варшавы. Она, кажется, сдавала внаем свою квартиру. — Правильно — подтвердил он — я допрашивал эту особу… — Надеюсь — продолжал председатель — ее показания не имеют большого значения? — Почему вы так полагаете? — удивился он. — Я предпочел бы — цедил сквозь зубы председатель — чтоб ее не вмешивали в процесс. — Вовсе даже напротив — возразил он поспешно. — Я внесу предложение, чтоб ее допросили в качестве свидетельницы… — Что она там скажет! — воскликнул председатель. — Сдавала комнату. Вот и все. — Вы ошибаетесь — возразил он с ледяным спокойствием — она вела при этом весьма любопытные разговоры. — Дорогой коллега — не отставал тот — если в это и без того обширное дело мы будем совать еще и всякие сплетни… — Не думаю, чтоб так можно было оценить ее показания — улыбнулся он. — Она сводница. — Ваше мнение основано на сильно преувеличенных данных полиции — продолжал председатель. — Не буду скрывать: эти сведения попали к нам по недосмотру. Мне намекнули люди, занимающие довольно высокие посты, что будет лучше, если мы оставим эту бабу в покое. — Не возьму в толк — прервал он — что это за персоны? — Председатель побагровел. — Мне не хотелось бы называть их имен — заметил он сухо. — Я думал, вы понимаете, что кроется за такого рода просьбой. — Нет, не понимаю и прошу, чтоб вы мне объяснили, Спиридон Аполлонович. — Великолепно! — председатель покосился на соседа. Тот был погружен в беседу с кем-то сидящим рядом, они горячо толковали о биржевых курсах. — Дама, о которой речь, и в самом деле занимается своего рода сводничеством, хотя, как мне кажется, в некоторых сферах это занятие определяют более отвлеченно… — Просто-напросто законспирированный бордель — перебил он. — Боже милостивый — вздохнул председатель — да не упирайтесь вы в терминологию. У нее в доме бывают разные люди… — Они известны нам по полицейским рапортам — вновь перебил он. — Я уже говорил — невозмутимо продолжал председатель — что данные полиции преувеличены и нам не следует придавать им слишком большого значения. А теперь к делу, Иван Федорович. Адвокаты Сикста или копь другого из обвиняемых легко подвергнут сомнению правдивость ее показаний. — Почему бы этого не сделать прокурору? — спросил он. — Прокурор будет молчать — отозвался председатель. — Могу вас в этом уверить. Нам указали избегать подобных ситуаций. Знаете, что произойдет, если в ходе процесса — даже не по существу дела — появятся имена людей из нашей администрации? Этого будет достаточно, чтобы местная печать, которой рта при таком повороте не заткнешь, мгновенно раздула эту историю до размеров колоссального скандала. И поэтому ничьи имена в ходе процесса не должны быть ею названы — докончил председатель. — Только это я вам и хотел сказать. Надеюсь, у вас не возникло сомнений, будто это моя выдумка. Впрочем, целесообразность такого решения я одобряю. — Он не ответил. Пил кофе. У него не проходило ощущение, что все его дела в данный миг не ускользают от чьих-то внимательных глаз, что он постоянно находится под пристальным наблюдением, что за ним следят недремлющим оком еще иные люди, не только этот почтенный его опекун, который развалился на диване, раскуривая сигару, счастливый, что ему так гладко удалось завершить свой монолог. — Господа — обратился к ним сидящий рядом мужчина, кажется, здешний промышленник — вы о политике? — Нет — ответил он. — Мы о девочках… — Председатель вытаращил глаза. — Мы говорили об одном достойном наилучших рекомендаций борделе… — Мужчина перестал улыбаться. Снял пенсне и принялся протирать его концом салфетки. — У Ивана Федоровича — пробормотал наконец председатель — своеобразное чувство юмора. Судебная практика отравляет, видимо, здоровую радость… — Да, да — согласился мужчина. — А у нас тем временем без конца неприятности из-за растущей революционной активности. Из России сюда проникают анархические элементы. А от нас просачиваются туда наши агитаторы. Пестрейшая смесь национальных интересов, и над всем этим маячит революция. Требования растут с каждым днем. Бывают случаи самосуда. Наши мастера боятся высунуть нос на улицу. Настоящий террор. — По поводу подобных дел — председатель занял свою прежнюю позу — у нас самые определенные инструкции. Суды будут выносить суровые приговоры. Мы усилим меру наказания. — Не кажется ли вам, господа — обратился он ко всей компании— что дело тут гораздо сложнее и что все это связано с самой структурой государства? — Так считают либералы в столице — заметил промышленник. — Я-то как раз убежден, что дискуссии по поводу структуры вряд ли изменят положение вещей. Они того и гляди взорвут мне фабрику. — Председатель рассмеялся. — Ну, а жрать что они будут? Камни?..