В битком набитом купе полумрак от табачного дыма. Большинство пассажиров — это бойцы, возвращающиеся на фронт из отпусков, запасных полков и госпиталей. Среди людей в военной форме лишь кое-кто в штатской одежде.
На третьей, самой верхней, полке сидит подпоручник Мешковский. Снизу до него долетают обрывки фраз. Один рассказывает об эпизодах из своей фронтовой жизни, другой восхищается какой-то Машей, самой красивой, по его словам, из всех женщин.
Светает. К утру заметно похолодало. На Мешковского наваливается сонливость. Он закутывается в шинель и засыпает. Но сон не приносит облегчения, подпоручник просыпается еще более разбитым.
Поезд замедляет ход и въезжает на какую-то станцию. «Брянск», — слышится чей-то голос.
Из Москвы Мешковскому не удалось сесть в переполненный киевский поезд. Поэтому пришлось ехать через Брянск. Он знает этот город только по военным сводкам: «Крупный промышленный центр и важный железнодорожный узел…»
Выйдя из вагона на перрон, офицер останавливается и с интересом осматривается.
По песчаной насыпи, на которой отчетливо видны следы недавно засыпанных воронок от авиационных бомб и артиллерийских снарядов, проложены новые рельсы. Станции как таковой нет. Ее заменяет временный барак, свежие доски которого еще пахнут смолой. Среди нагромождения искореженных рельсов, поломанных шпал и сожженных вагонов, на том месте, где возвышался когда-то железнодорожный вокзал, — только руины. Позади них, на широком, заросшем буйной растительностью пустыре, торчат закопченные трубы печей и развалины домов. И только эти сверкающие на солнце рельсы нового железнодорожного полотна свидетельствовали, что здесь, в этом хаосе, оставшемся после ожесточенных боев, уже приступили к наведению порядка.
Сошедшие с московского поезда пассажиры направились к станционному бараку. Там Мешковский узнал, что поезд на Киев отправится лишь во второй половине дня, поскольку из-за сильной бомбежки мостов через Днепр на трассе где-то возник затор.
Мешковский поглядел на пассажиров, прочитал висевшие на стенах газеты, и объявления, выпил кружку воды из стоящего в углу бака. Почувствовав голод, решил разыскать продпункт. Какой-то железнодорожник показал ему одиноко стоявший в тупике вагон.
Солнце стояло уже высоко в небе. Щуря глаза от яркого света, Мешковский любовался изумрудно-зеленым цветом растительности. Такой она бывает только ранней весной, когда трава и листья еще не изведали летней жары и зноя. А небо! Его нежная лазурь, контрастируя с легкими белыми облаками, напоминала дорогую эмаль. Возле продпункта толпилась группа бойцов. Офицер на всякий случай расспросил солдат, чем там можно подкрепиться. Ответ был обнадеживающим. Подойдя ближе, Мешковский увидел среди полинявших от солнца и дождей гимнастерок красноармейцев польский мундир. В центре группы стоял молодой высокий и широкоплечий сержант. Из-под лихо сдвинутой набок конфедератки выбивалась пышная шевелюра. Заметив Мешковского, он отдал честь и представился. И сразу же с обеих сторон посыпались вопросы.
Сержант почти год провел в госпитале после тяжелой контузии, полученной в бою под Ленине. Ему надоело торчать в тылу, и он с радостью возвращался в свою часть в Житомир.
— Говорят, что вот-вот начнется новое наступление, — сообщил он офицеру. — Поэтому так и спешу! Ведь теперь начнут освобождать наши земли. Разве в такое время усидишь в госпитале?
До появления Мешковского Брыла — так звали сержанта — рассказывал красноармейцам о Польше.
— Их интересует все, — обратился Брыла к офицеру. — Хорошо, что вы, товарищ подпоручник, подошли, а то одному уже не справиться. — Он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.
Но Мешковский не успел включиться в разговор, потому что начали выдавать продукты. На это ушло около часа. Приготовить нехитрую солдатскую еду взялся Брыла. Он был старым воякой, имел в этих делах опыт. В 1-й польской пехотной дивизии имени Тадеуша Костюшко служил с момента ее создания, а до этого, с 1941 года, воевал в рядах Красной Армии.
Перекусив, вся группа бойцов расположилась в ожидании поезда на пригорке возле железнодорожного полотна. Лежа на нагретом песке, они наслаждались ярким солнцем, звенящей тишиной весеннего дня. Курили крепкий табак, от которого перехватывало дыхание: им угощал усатый старшина. Кто-то вспомнил бои под Брянском, кто-то — свою девушку. Усач рассказал о замечательных вишнях, которыми славился их колхоз, и вкусных арбузах. Однако черный как смоль грузин перещеголял его рассказами о винограде, персиках и других экзотических плодах далекого Кавказа.
Мошковский лежал на спине, глядя в небо. Нежные лучи солнца и легкое дуновение ветерка действовали усыпляюще. У него уже закрывались глаза, когда Брыла внезапно спросил:
— А вы, товарищ подпоручник, задумывались, какой будет Польша, за которую мы сражаемся?
— Какой? Лучше, чем была… — ответил тот.
Брыла приподнялся на локте и, уставившись на него, продолжал:
— А почему?
Мешковский поборол сонливость.
— Должна стать лучше! Если мир останется таким, каким был, зачем тогда пролито столько крови?
— А те, кто раньше правил? Думаете, просто так отдадут власть?
