О ФЕЛИКСЕ МИРОНЕРЕ
Мы познакомились в счастливом сорок пятом году.
Был московский сентябрь, лили непрерывные дожди, совершенно не влиявшие на наше настроение. На то было три причины — мы были молоды, мы выбрали любимую профессию и были приняты в недостижимый ВГИК на режиссерский факультет, и всего лишь четыре коротких месяца минуло с тех великих победных майских дней. Начиналась замечательная жизнь.
В Зарядье, в одном из старых зданий, на месте которых громоздится теперь гостиница «Россия», в просторном зале, заваленном киверами, мундирами восемьсот двенадцатого года, оружием и всевозможным военным реквизитом, в перерыве между съемками нас экзаменовал человек с густыми светлыми бровями и пронизывающим взглядом веселых синих глаз — Игорь Андреевич Савченко, замечательный советский кинорежиссер, наш будущий учитель.
Он набрал в свою мастерскую людей, в облике которых не было ничего режиссерского, ни малейшего намека. Разных, не похожих друг на друга ни жизненной судьбой и опытом, ни характером, ни внешностью. Здесь был корректный подтянутый майор Юрий Озеров и тихий, застенчивый, краснеющий как девушка Володя Наумов, только что окончивший десятый класс, и приземистый, с лукавыми глазами радист Николай Фигуровский. Я был в солдатской шинели, купленной по случаю на толкучке за неимением пальто, и белых штанах, доставшихся по промтоварному ордеру. А распахнутая, видавшая виды ватная телогрейка и калоши, одетые прямо без обуви, — это Феликс Миронер.
С первой этой встречи нам суждено было прожить вместе пять лет в одной комнате общежития, делить хлеб и воду (в буквальном смысле, так как чай чаще всего заменялся обыкновенным кипятком), вместе ходить на лекции и вместе не ходить на лекции, трястись в маленьком автобусе или электричке маршрутом Лосинка — ВГИК или шагать пешком в любое время года и любую погоду. Все было за эти годы — и радости, и огорчения, счастье узнавания любимого искусства и жизни, надежды, разочарования, споры ночи напролет, и бурные ссоры, и великодушные прощения и примирения. А вокруг была неповторимая послевоенная Москва.
Вот примерно его портрет. Очень близорук, очки старается не носить из пижонства (это при телогрейке-то!), голос громкий, врывается в разговор и тут же смущается, нахален по внешнему впечатлению, на самом деле застенчив, рассеян. Вот он идет по институтскому коридору, что-то бормочет под нос, курит, несмотря на строжайший запрет, натыкается по близорукости прямо на директора и, втянув голову в плечи, спешит удалиться, несмотря на строгий голос вслед: «Миронер, куда вы, я же вас видел!». Бормочет он в это время не что иное, а стихи. Я думаю, это он научил меня любить стихи, знал он их огромное множество, почти всегда что-нибудь читал вслух, чаще всего это были стихи современных наших поэтов и поэтов-фронтовиков. А потом выяснилось, что и сам пишет, и я уверен до сих пор, помню свое впечатление — это были очень хорошие стихи.
Уже тогда в сценариях учебных работ студента режиссерского факультета обращала на себя внимание его литературная одаренность. Писал он хорошо, диалог был щедр, ярок. Помню, на курсе долго повторяли сочиненную им поговорку-примету: «Кто чью шапку три раза наденет, тому на той и жениться» и даже пытались проверить на практике. Тогда мне казалось, что писал он легко, не затрудняясь, что кроме таланта помогало ему обилие жизненных впечатлений — ведь к этому времени в короткой его биографии уже было нелегкое детство поенных лет, эвакуация, детдом, пришлось хлебнуть лиха и разных людей пришлось перевидать, и добрых, а подчас и наоборот. Жизненных впечатлений, как говорится, хватало, но только потом я убедился, что вовсе не просто так, горстями захватывал он их и шлепал на бумагу. Потом, много позже, когда тетрадку и карандаш заменила пишущая машинка, я не раз был свидетелем, с какой добросовестностью и требовательностью он относился к своему литературному труду. Несчетное количество раз он мог перепечатывать текст, переделывая снова и снова сцену, кусок диалога, фразу, реплику. Он органически не мог относиться небрежно к своему труду. Он уважал чистый лист бумаги и не мог позволить себе заполнить его небрежным текстом. Внешне несобранный, рассеянный, здесь он был тиранически требователен к самому себе.
Недавно я был на просмотре, приуроченном к двадцатипятилетию «Весны на Заречной улице», первого нашего фильма, который мы поставили вместе и сценарий которого написан Феликсом Миронером. На меня произвело большое впечатление скорее не то, как огромный зал современного кинотеатра смотрел сегодня картину, а то, как он слушал ее, реагируя на текст, встречая оживлением, смехом, живой реакцией реплики героев, платя автору высшей платой за его талант и труд.
Постепенно любовь к литературному труду вытеснила режиссуру, и он целиком занялся кинодраматургией. По его сценариям поставлено много фильмов. Это та же «Весна на Заречной улице», это широко известные «Лебедев против Лебедева», «Городской романс», это «Кузнечик», это прекрасные экранизации «Робинзона Крузо» и «Принцессы на горошине». Кое-что еще не поставлено, как публикуемая в альманахе «Ладога, Ладога…», множеству замыслов у оке не дано осуществиться.
