Сотвори себя - [88]

Юрий рывком поднялся на локте, раскрыл глаза. Прислонившись спиной к ясеню, вся озаренная заходящим солнцем, подломив под себя ноги, перед ним сидела молодая женщина… В ее лице было что-то знакомое — у него даже дыхание перехватило? Кто она? Что ей нужно от него?.. Или, может, просто захотелось поиграть в кошки-мышки, вот она и швыряет в него бурьян…

Он присматривался, напрягал зрение так, что глаза начали болеть: черная коса тугим венком обвила голову, лицо белое, изнеженное. Черные брови. Глаза — черносливы… Блестящие-блестящие… Пухлые губы, а в уголках притаилась печаль.

— Ма-ри-на-а… — выдохнул Прокуда. И, как застенчивый мальчуган, вдруг закрыл лицо ладонями и вскочил на ноги. Принялся стряхивать с себя приставшие травинки. Затем запустил пятерню в густые, растрепавшееся, свисавшие на лоб волосы, пригладил их. И, как пьяный, что боится распластаться посреди дороги, обессиленно сел опять на землю.

— Здравствуй, Юрась, — еле слышно прошептали женские губы.

Прокуда упорно молчал. Руки тяжело упали на колени. И не скоро смог заговорить — отказала речь.

— Пришла дожигать? Ну, жги! — рванул на груди рубашку.

Оторванная пуговица отскочила прямо в руки Марине. Она зажала белый кружочек в кулак.

— Не надо, Юра. Как меня тогда адски жег стыд! Знал бы ты. Да, я мстила тебе, изгоняла из Вдовьей Криницы труса… И сжигала свою любовь, да не сожгла…

— Хотела избавиться от меня, заклейменного, и выскочила замуж… за Степана… — упрекнул он.

— Если бы так — ноги мои не ступили бы сюда. Сама пришла, хотя ты меня к себе и не звал…

— Совесть пригнала!

— Нет, не совесть — другое.

— Любовь?

Марина промолчала. Глубоко, прерывисто вздохнула.

— Красивой женщине верить — дураком быть… Говори, чего пришла?

— Принесла твои сапожки… Помнишь, нам было тогда по шестнадцать, утку с утятами выгоняли из камыша… Вернулись, а твоих юфтевых сапог не оказалось на берегу… Ну, помнишь, Юра?

— Красивая сказка! — безнадежно махнул он рукой.

А Марина будто и не слыхала грубоватого голоса. Вся озарилась внутренним светом: раскрыла хозяйственную сумку, вынула и протянула Юрию ссохшиеся, заскорузлые сапожки.

И в голову Прокуде плеснула горячая волна воспоминания.

…Росы. Такие густые да холодные. Глубокой осенью есть в них что-то от зимы — прямо леденящие… Они похожи на сизые кружева заморозков. Утром не выходи на луг босиком — ноги от росы становятся, как буряки, багровые.

— Когда пойдешь к овцам — хоть мои, рваные истоптанные сапоги обуй, — говорит Юрию мать.

Парень сопит и в знак согласия кивает головой. Но как только мать выходит доить корову, он выскальзывает из хаты и босиком бежит через садик к овчарне. Нужно ему то старье!

Сквозь редкие тучи солнце рассеивало бледные утренние лучи. Пока не пришел дед Каленик, опытный чабан, Юрий — подпасок, выпустил отару на луг, дабы люди не видели, что он босой. Но не достанется ли ему «на семечки» от деда: выгнал овец на большую росу… От людей слыхал — нельзя этого делать. «А, за один день не подохнут!» — махнул рукой.

На душе неспокойно. Наслушался вчера вечером упреков от матери: «Да ты ж, Юрий, уже в парни выбиваешься, а в голове ветер свистит… Слыханное ли дело — в шестнадцать лет терять сапоги? Взять бы хороший кнут да высечь тебя…»

«Оно-то так, — где-то в глубине души соглашался Юрий. — Но не один же я в этом виноват. Откуда-то взялась Маринка Лозовская… А впрочем, шут с ними, с сапогами! Еще заработаю на новые».

Присел на саман, скрестил ноги, пригрелся на солнце. Раскаивался: «Надо было бы все-таки обуться, мать же говорила…»

Но, как на грех, овцы на росной траве плохо пасутся. Позадирали головы и бегут, глупые, кто куда. Юрий вскакивает, гонится за ними по леденящей росе.

Да еще дед Каленик почему-то задержался. Наверное, зашел к кузнецам покурить. Любит он с ними балагурить!

Завернет Юра овец от озимых и снова садится на саман. Водит кнутовищем по земле и о чем-то размышляет. Но уже не о сапогах.

«А почему у Маринки такие черные глаза? А косы у нее словно два перевясла…»

— Здравствуй, парень. На кнутовище колдуешь?

Даже вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял дед Каленик, опираясь на суковатую, сделанную из груши-дичка палку.

— Да греюсь, роса прямо жжет…

— Ага, да ты, брат, в новых штанах. Это хорошо, А вот что тебя босиком принесло пасти, это негоже. Путевый хозяин собаку в такую холодину не выпустит со двора, а ты вон что отколол. Погоди, я вот мать увижу, прочитаю ей мораль, как за сыном смотреть.

Юра потупился, молчит как в рот воды набрал. Да и что скажешь? Не захотел же обувать старые истоптанные сапоги, боялся, чтобы Маринка не увидела… Лучше уж босым быть, чем девушка будет подтрунивать: «Уже парень, а в маменькиных сапогах…»

Дед достал из кармана свой знаменитый, окаймленный красной китайкой кисет, скрутил цигарку и смачно затянулся.

— Да, да, красивые у тебя были юфтяные. И случится же вот такая беда! Посеял…

Дым щекочет Юре ноздри. Паренек поднимает взгляд на деда.

— А куда мы сегодня погоним пасти?

Старик смекнул, чего парнишке захотелось.

— А туда, где красивые девчата да где хлопцы сапоги теряют. — Из-под усов пробилась лукавая улыбка.