Сотвори себя - [89]

Роса постепенно опадала. Солнце уже высоко поднялось. У Юры только теперь начали отходить ноги. Дед Каленик зашел с той стороны, где озимые. Подпаску посоветовал поворачивать овец к озеру. Дескать, там отава сочнее и есть где напоить овцу.

Тем временем Юра рассуждал про себя: «Чего доброго, может, и вправду сапоги найдутся. Как это получилось вчера с ними? Когда солнце припекло, вроде лишние стали — связал их и носил, перебросив через плечо. А потом откуда ни возьмись Маринка Лозовская…»

— Юра, слышишь, Юрочка! — звала она с противоположного берега. — Помоги утку с утятами найти!

Пока бродил с девчонкой, забыл, куда сапоги положил. Вспомнил о них лишь тогда, когда стали гнать овец домой. Обшарил весь берег — нет. Вот и приходится прыгать босиком в такой холод.

Теперь-то хитрый дед Каленик ругает его: почему да почему в такой холод притащился к овцам босой, а тогда сам же толкал под бок и шептал: «Иди, Юра, чего поглядываешь исподлобья, как кот на сметану? Помоги девчонке. А я уж сам побуду возле овец». И доходился, напомогал…

А сам все вспоминал Маринку… Какая она красивая! Как светлый лучик ее улыбка. И сама так и светится. Когда выгоняли из камыша утку с утятами, она нежно-нежно сказала:

— Смотри, ногу не проколи… А то шипов тут много…

А когда уже вышли на берег, она коснулась его шевелюры, выгоревшей на солнце, и сказала:

— А волосы у тебя, Юра, мягкие, как вычесанный лен нашей бабушки. — И ласточкой порхнула к себе во двор. Только косы мелькнули перед его глазами тяжелыми плетенками. Вот если бы ее сегодня увидеть!

Но в тот день Юрию не повезло. Маринки не было дома — уехала с отцом в степь.

…Мать как от толчка вскочила среди ночи. То ли ей приснилось, то ли действительно Юра охрипшим голосом просил воды. Бросилась к нему, приложила ладонь ко лбу.

— Сынок, что с тобой? — А потом вмиг сообразила: захворал. Еще накануне вечером заметила по глазам: взгляд не тот… Наверное, простудился. Побежал ведь босой пасти… И вот беда-то какая теперь…

Напоила Юру компотом и метнулась к бабе Орлихе, чтобы та пришла посидеть возле больного. А сама, не чувствуя под собой ног, побежала напрямик к бригадиру просить подводу — сынка в больницу отвезти.

Но Кузьму Ивановича не застала дома.

— Что же делать? — сокрушалась мать.

Бригадирша участливо разводила руками:

— Да я бы рада чем-нибудь помочь… Разве что Маринку послать… — Она еще не успела договорить до конца, как из сеней в белой рубашонке, словно русалочка, выглянула дочка.

— Мама, давайте я сбегаю за подводой. Вот оденусь и…

Мать ей ничего не ответила, хотя сердце и возражало: «Куда она, глупая, побежит? И кто ей без разрешения отца даст лошадей на ночь глядя?»

— А вы, тетя Наталья, идите домой, собирайте Юру…

— И чего ты здесь, девица, так поздно шатаешься? — Узнав дочку бригадира, полусонно пробормотал конюх Пантелей.

— Давайте лошадей… В больницу Юрку Прокуду нужно отвезти. Отец велел…

— Нет, одной тебе не дам лошадей. Записка есть?

— Я же вам простым языком говорю, отец велел запрягать. Он вот-вот придет, — выпалила девушка и испугалась своего обмана.

Пантелей, покряхтывая, принялся выносить сбрую, выводить лошадей. Запряг гнедых и по-хозяйски крякнул. Это означало — он что-то вспомнил.

— Садись, дочка, в бричку да подержи вожжи… Я принесу отаву, сидеть мягче будет… Да и лошади пожуют, когда проголодаются.

Положив хорошую охапку привядшего пахучего разнотравья, он поплелся за попоной. Не сидеть же Кузьме Ивановичу на сырой траве. И в тот момент, когда он посвечивал в конюшне фонариком, разыскивая полосатую ряднину, вдруг услыхал, как загромыхала повозка. В голове промелькнула мысль: «Как бы проклятые не понесли дивчину». Откуда и прыть взялась у старика. С попоной в руках он проворно выскочил из конюшни на дорогу и не поверил своим глазам: девушка стояла в бричке на коленях и, дергая за вожжи, погоняла лошадей. Они побежали быстрее, еще быстрее. Пантелей рванулся вслед за ними, но понял, что их не догнать… Лишь видно было при луне, как косынка, белая, точно чайка, сорвалась с головы и медленно приземлилась на дорогу.

— Тьфу, тьфу на твою голову! — гневом закипал Пантелей. Он схватил косынку, зло скомкал ее. Что делать? Бежать вслед за подводой или возвращаться в конюшню — там ведь полсотни лошадей, не дай бог что случится.

Пантелей плюнул раздосадованно: догадался же этой девчонке-сорвиголове дать вожжи в руки! Он посмотрел на залитую лунным сиянием дорогу и прислушался: бричка гремела где-то далеко, уже возле оврага. Ругнул Кузьму Ивановича, мол, научил свою дочку управлять лошадьми себе же на беду. Ругнул и себя: дурак старый, поверил! И пошлепал к конюшне, держа в одной руке попону, в другой белую шелковую косынку.

…Юру с воспалением легких положили отдельно в самую отдаленную палату. Разрешили только матери сидеть возле него, пока ему не будет полегче.

— А вы, извините, кем приходитесь больному? — спросил врач Маринку, посмотрев на нее поверх очков.

— Я… я… — Она густо-густо покраснела. — Я просто…

— Ага, если просто, так поезжай себе домой, милая. — И он твердым шагом быстро вышел из палаты.

Мама Юры сердобольно посмотрела на Маринку: