Сотвори себя - [2]

А что же дальше делать? Идти в первый попавшийся военкомат, подавать документы, зашитые в полу пиджака? Колебался, сомневался. Вспомнил отцовские нравоучения: «Береги себя, Гриша, пуще зеницы ока…» И пересилил страх. Сказал сам себе Григорий: «Нет, голова у меня одна, запасной мать не дала… Лучше поступить, как это сделал родной отец в гражданскую… Топором собственноручно (только, храни господь, чтобы кто-нибудь не увидел, не узнал) отрублю на правой руке два пальца… И таким образом спасу свою голову. Очень уж рано ушел из жизни отец… Многое он передал мне, сыну, но еще больше невысказанного забрал с собой в могилу. Убили взбесившиеся лошади… Такая нелепая смерть!»

Григорий поплелся на базар. Долго рыскал между рядами, слонялся, терся в людском водовороте, высматривал топор. И выискал: с широким лезвием, с тяжелым обухом — для дров. Левой рукой взял, изловчась, примеряясь: вот им-то он и отхватит два пальца на правой…

Не торговался. Молча бросил четвертную в руки продавцу. Поспешно засунул рукоять за пояс, прикрыл полой плаща. Металл зловеще холодил, ежеминутно напоминая о себе.

С полмесяца привыкал к секире. Носил с собой, не расставался с ней ни на минуту. И даже на ночь клал ее под подушку.

Однажды ему во сне пригрезилось, будто «родной топор», словно ошалелый пес, гоняется за ним, Григорием, гарцует, подкрадывается к горлу… Ужаснулся, отчаянно застонал и, враз пробудившись, вскочил с кровати, схватил топор и вышвырнул его в сени.

На следующую ночь грозная железяка снова преследовала Жгуру, безудержно смеясь: «Ха-ха-ха! Ну-ка позволь, разреши, Гриша, мне прикоснуться к твоему горлышку… Я нежненько испробую свое острие: оно что бритва…»

Обливаясь холодным потом, словно угорелый, вскочил на ноги, стремглав выбежал в сенцы. В кромешной тьме ползал на четвереньках, на ощупь искал тот проклятый топор. Обшарил весь пол, углы — нет. Вспомнил: бабка-хозяйка приткнула его в ящике, где постоянно лежали молоток, щипцы, гвозди. Схватил и с отвращением бросил его в провал погреба. Плотно закрыл крышку. И, немного успокоенный, вернулся в свою тесную комнатушку, что снимал у древней старушки на окраине деревни.

Сон подействовал на Григория отрезвляюще. Струсил не на шутку: наотрез отказался от странного намерения. Хотел было и топор выбросить к черту на мусорник, да пожалел — в хозяйстве пригодится.

Однако частые мобилизации заставили Жгуру снова призадуматься, вернуться к той безбожной мысли… Забегал, засуетился: ведь им уже в сельсовете заинтересовались, дескать, причалил к деревне парень-приблуда, непрописанный, вроде бы призывного возраста…

Как мог, лгал, изворачивался. Сначала помогало. Документов нет — поверили. Надолго ли? Эти тревожные обстоятельства вынудили его предпринять срочные меры предосторожности: в глухую ночь ушел от бабки в неизвестном направлении, скрылся в лесной глуши. Перекочевал в соседнюю крохотную деревушку, где «жили полтора искалеченных мужичка да сотня баб с маленькими детьми на руках…». Рассчитывал, что здесь найдет укрытие, замаскируется, увильнет от войны. Но человек не иголка. Не затеряешься среди людей.

Лихорадка боязни колотила Григория ежедневно, ежечасно: вот-вот принесут повестку и — хана… Лишь топор мог его выручить…

Когда из родного края выгнали фашистов, Григорий будто с неба свалился в Крутояровку. Низко, виновато-заискивающе кланялся односельчанам, выставляя напоказ сильно изувеченную руку: мол, смотрите, не с гулянки вернулся, а тоже бил фашистов…

Встретился лоб в лоб с Покотько, главным бухгалтером колхоза. Обменялись рукопожатиями, а тот вопрос ребром:

— Отчитывайся, работяга, за отару!

— Документы в ажуре. Не беспокойтесь. — Жгура похлопал себя по карману.

— Отвоевался? — кивнул тот на покалеченную руку.

— Да-а-а… Беспальком стал, — низко нагнув голову, пряча от него бесстыжие глаза, ответил Григорий.

— На каком же фронте, если не секрет, стегануло тебя, голубчик?

— В тылу, в тылу ковал победу над Гитлерякой.

— Понимаю, понимаю. А пальцы, видать, соломорезка отхватила?

— Сам себе отбатовал, — вызывающе расхохотался, зная заранее, что Покотько не поверит в сказанное.

— Не балуйся, Гриша. Ты не способен на подлость…

— Зато голова, видите, уцелела. — Большим черным ногтем, похожим на клюв хищной птицы, ударил себя в лоб: — Видите, у меня есть голова. Го-ло-ва! Ясненько?

— А рука твоя смахивает на отцовскую…

— Угадали, дядя! Соломорезку ремонтировал, а лошади дернули и…

— Приключится же такое! И отцу, и тебе… — оттопырив губу, покачал головой Покотько.

— Что фронт, что тыл — один копыл, — в голосе Жгуры задрожала еле уловимая нотка оправдания. — Вы же знаете: солдату надоть и хлеба, и мяса, да и стопку. Не накопит человек — бог не даст, как бы ни молился. В поте лица приходилось трудиться.

— Ты, брат, слышу, политиком стал…

— А вы, товарищ Покотько, ни на фронте, ни в тылу. Во время оккупации… воевали под широкополой юбкой Устиньи? — пригвоздил гневным взглядом главбуха.

— Знаешь, Гриша, у каждого честного человека был свой фронт. Меня не взяли в армию, отбраковали, как шелудивого поросенка. Говорят: того мужика — три вершка от горшка… Куда он годится? Комар комаром… Зато мы с Устиньей не сидели сложа руки. Кое-что сделали для победы над Гитлерякой, как ты говоришь. Когда фрицы ворвались в наше село, мы с женой быстренько развели по дворам колхозных коров — на предмет того, чтобы сберечь поголовье. Это раз. Закопали в землю, в степи под посадкой, трактор. Это два. И все хорошо обернулось: теперь есть у нас и стадо коров, и тягловая сила — «ХТЗ»… Понял, Жгура, какая юбка у Устиньи?