Сотвори себя - [140]

— Да, прикатил! Вчера поздним вечером. Преобразился человек. Теперь любо-мило посмотреть на него. Киев возвратил человеку улыбку. Слава богу, удачно прошла операция. А ведь раньше никто не брался. То ли боялись, то ли не умели. Трудно сказать.

Кочубенко обычно терпеть не мог женщин-тараторок: первому попавшемуся, встречному-поперечному исповедуются, как попу… Как заладят! Целый день могут точить лясы обо всем и ни о чем: начиная от немытой посуды и кончая сдохнувшим поросенком в девяносто девятом дворе, у хромой на правую ногу кумы Гликерии, что печет самые вкусные пирожки с присоленной калиной…

Мария Сидоровна же заинтересовала его с первого слова. Присел на скамейку левее женщины: прятал свои красно-синие рубцы на щеке. У него незыблемый закон: ранами не кичиться, не выставлять их напоказ, как медали.

— Поликарпович, наверное, отсыпается после дороги?

— Не дал ему и отдохнуть доцент Лускань. Ни свет ни заря примчался на своей машине прямо под самое крылечко. Усадил моего электрика на заднее сиденье, как министра, и укатил в неизвестном направлении.

— Тылы укрепляет…

Комендант не обратила внимания на реплику пришельца. Развивала свою мысль дальше:

— Не могу взять в толк: почему это Вениамин Вениаминович шагу не дает ступить ему без разрешения? То ли опекает, то ли задабривает? Не пойму!

— Своеобразные дружественные отношения, — Захар подзадоривал к разговору: а вдруг что-либо выудит интересное.

— Дружественные… говорите. Я точно знаю. Федя у Лусканя под башмаком. Ты человек, вижу, хотя и чужой, но меченный горем. Тебе доверяться не страшно. Перед незнакомым проще открыться, нежели перед своим. Свой разболтает. Да еще обвинит в сплетнях…

— Правильно! А я сегодня был — завтра сплыл, — насторожился Захар Захарович.

— Только прошу: все, что услышишь, должно остаться между нами. Договорились? — женщина оглянулась вокруг: не подслушивают ли их? — Лускань, когда вернулся с фронта, усыновил мальчонку. Сироту. Нарек младенца Робертом. Сам такой разгильдяй — жуть! И никто его в соответствующие рамки не поставит. Все ему с рук сходит. Да ведь он же преподаватель, а такое выкамаривает… Душу человеку, считай, искалечил, а парень-то какой славный, хоть картину с него пиши.

Словно током ударило Кочубенко:

— О каком Роберте вы говорите? И при чем здесь Лускань? Я знаю Вениамина…

— О, наконец-то вы стали самим собой… Не я раскрылась перед вами, а вы передо мной как на ладони… Не тушуйтесь. Я ведь знаю всю их подноготную со слов Федора Поликарповича. Проговорился однажды. Да и какой бы из меня был комендант, если бы я не выведала, чем живет-дышит мой подчиненный.

Кровь прилила к его вискам, и сердце, как молот, начало бухать в груди…

«И Олежку моего присвоил?» — закричала в гневе его душа.

— Теперь судите сами, дорогой, почему Лускань держит Федора Поликарповича в черном теле. Боится, чтобы не разболтал тайну, вот и все… Нежелательно сейчас, и с вами, как я понимаю, чтобы Федя общался. Такова моя женская логика. Жаль, что не застали его дома. Но я предупрежу его. Непременно.

— Извините, я пойду, — поднялся и медленно направился по аллее к массивным металлическим воротам.

«Неужели… Неужели злопамятности нет предела? Ну, уворовал диссертацию — и черт с ней. Если не способен дать людям что-то свое, оригинальное, цапай чужое. Это участь всех графоманов. Присваивай, пока по рукам не ударят. Я в десять раз больше сделал за эти годы, чем заложено было в той диссертации.

Ну, пусть мой орден тебе совершенно случайно был передан… Чужая слава тебе не пойдет на пользу. Уверяю!

Облил грязью профессора Молодана, покойного учителя своего, чтобы не было конкурента… Ясно как божий день!

Но отнять у меня Олежку, частицу моей плоти и крови, — уголовное преступление… Написал ведь я во многие концы страны несметное количество писем — и тщетно. Таня, жена, как в воду канула… Думал-гадал, что пропали без вести. Я же и тебе, злокозненный друг, писал, чтобы хоть одно доброе дело сделал для меня раз в жизни — помог найти сына, но ты как в рот воды набрал. Но придет возмездие. Да и я тоже хорош гусь — отсиживался на Урале, тешился своим самолюбием… Вот и расплачивайся теперь за свою беспечность, за свою доброту, за свою честность».

Ноги несли его прочь из города. Вот и то место, где когда-то жили они с Таней. Теперь здесь теснились новые дома, только участок Родионовны, благоухающий цветами, да примыкающий к нему разросшийся парк остались свидетелями тех давних времен.

Захар побрел дальше, в степь. Зеленые плети хлестали по ногам. Дурманяще пахли полевые цветы. Со стороны оврага дышала вечерняя прохлада, вливаясь в измученное тело… Шел напрямик, сам не зная куда. Земля пошатнулась под ногами, и он упал лицом вниз на влажную постель травы.

Над ним стрекотали сверчки, успокаивающе шелестел ветерок, почти над ухом попискивала птичка. Но он ничего не слышал, ничего не ощущал. Лежал в забытьи…

Ночью приподнял голову и сначала не мог понять, где он находится. Перевернулся на спину, взглянул в небо, а там рассыпаны мириады звезд, крупных, ярких — рукой можно достать. Поневоле засмотрелся.