Сотвори себя - [139]

— Что я тебе плохого сделал? Майя, ты сейчас как девочка, как шаловливая девчонка. Все во мне перевернула…

— Девушки всегда дурманят голову парням, а потом связывают их по рукам и ногам. Берегись!

— Да, ты права, женщины — хищницы, акулы… Со всеми потрохами проглатывают нашего брата…

— Кто тебе сказал такую чушь? Не твой ли отец?

— Опыт человечества учит меня. А ты, мудрейшая, чего сюда приплелась? — изменил он вдруг тон голоса. — На меня хочешь набросить шлею!

Майя обиженно замолчала. За что, за что она его любит? За ум? За красоту? За эту легкомысленность в обращении с женщинами? Не могла объяснить, не могла себя понять… Неужели любовь — необузданное, стихийное чувство?

— Не ломайся как черствый бублик! — неожиданно грубо подхватил Майю на руки и понес ее подальше от машины.

— Сумасшедший! — вскрикнула, завизжала она и принялась лупить его кулаками.

— Майечка, я же люблю тебя… Ты прекрасно знаешь. За тридевять земель прикатил.

— Отпусти! Не смей!

Изловчившись, вывернулась, вырвалась и кинулась наутек. Но тут же споткнулась, упала. Ухватившись за сухое полуистлевшее дерево, заплакала.

— Нахал! Я обо всем расскажу в институте.

— Да знаю цену твоим угрозам. Язык мелет одно, а голова совсем другое варит.

— Отпусти меня! Я тебя ненавижу! — выплеснула всю свою злость, накопившуюся в груди.

Убедившись, что силой девушку не возьмешь, Роберт выпустил из рук тонкое запястье, устало поднялся на ноги:

— Я сейчас включу фары, и ты посмотришь на свой наряд… Так тебе и поверят дома, что прогуливалась в лесу… — подбирал он язвительно-колкие слова.

Обиженная, униженная, свернувшись в комок, словно перепуганный звереныш, лежала она на траве.

— Ладно, не сердись. Извини меня, дундука… Исправлюсь, — прикинулся невинным теленком, уселся рядом с ней. Погладил растрепанные волосы. Он в таких случаях старался разжалобить, растрогать девичье сердце.

Отчужденно-притихшие оба молча сидели в купели электрического света до полуночи.

— Образумился? Дурь из головы улетучилась? — девушка повернула к нему голову.

Его глаза неподвижно смотрели в звездное небо. На щеках блестели слезы…

— Не надо так, Роби… Слышишь, успокойся! Ты ведь неправ. Никуда я от тебя не денусь. У нас все впереди, — нежно притронулась сухими воспаленными губами к липкому от пота лицу.

И не шевельнулся. Крепко сомкнул глаза.

Жалость, невесть откуда пришедшая, вытеснила из сердца жгучую обиду. Она умоляюще шептала:

— Роби, милый мой, единственный, дорогой, ты же знаешь, что я тебя люблю и буду любить… Но нахальничать… Зачем же? Настанет время, может, даже очень скоро, и я — до кровинки твоя. — И стала нежно покрывать его лицо поцелуями.

И он вдруг растерянно засуетился перед неожиданной девичьей покорностью. Затем рванулся к машине и выключил фары. Черное крыло ночи упало на лес.

РОБЕРТ НЕ РОБЕРТ

Захар Захарович торопился к Федору — побратиму, который спас на фронте ему жизнь. Казалось, целую вечность они не виделись. Изредка друг другу писали письма, а потом умолкали на долгие годы: о чем распространяться, когда, по сути, оба неудачники… Один обгорел, а другой трижды контужен: увечье лишило его улыбки — судорога передергивала, перекашивала все лицо…

Не раз намеревался Кочубенко поведать Феде о Лускане… Однажды даже настрочил письмо. Перечитал и устыдился — все выглядело как поклеп… И тут же порвал на клочки, всю эту дребедень сжег.

Но годы-то, годы не стояли на месте. Они возносили Лусканя все выше и выше на крыльях удачи. Вениамин стал недосягаем.

В научно-исследовательском институте, где устроился после войны, никому и словом не обмолвился о тяжбе со своим «дорогим земляком». Если бы выиграл спор — другой вопрос. А вдруг проиграет — позорище…

Кочубенко горел нетерпением ускорить события. Возбужденный, напряженный до предела, теперь он ни перед кем, ни перед чем не остановится. Истина должна восторжествовать! У него даже появились единомышленники, на плечи которых можно смело опереться: Юрий Михайлович Братченко, Женя Молодан, Петр Крица и его однокурсники. Да и Федора Поликарповича возьмет в свидетели… Придет на подмогу и Родионовна. А уж если нужно будет в обком партии — и туда найдет дорогу.

Остановился перед светлым зданием общежития. Летом оно походило на громадный скворечник: беспокойно галдящие птицы оставили свое постоянное гнездовье, улетев ненадолго в теплые края. Комнаты дремлют, просторные, высокие, хоть планеры запускай. Они всегда гостеприимно, с распростертыми объятьями принимают студентов, создают им домашний уют. Повернувшись «спиной» к крутому обрыву, дом-пристанище немигающими глазами-окнами глядит вдаль, словно высматривает грядущие поколения юных.

В глубине сквера Захар Захарович заприметил седую, с гладко причесанными волосами, женщину. Она сидела на скамейке, разговаривая с птичками, порхавшими вокруг нее. Подошел поближе.

— Скажите, будьте добры, вы не имеете отношения к этому общежитию?

— Имею, да еще какое… К вашим услугам — комендант, Мария Сидоровна Турбай. Чем могу быть полезна? Вы, наверное, отец одного из моих жильцов?

— К сожалению, нет. Я приехал издалека. Решил навестить Федора Поликарповича. Мы с ним фронтовые друзья. Как-то звонил сюда к вам, сказали: должен скоро вернуться из Киева.