Сотворение мира - [41]

Шрифт
Интервал

И в люстру попаду.
Французский фраер, господин хороший,
Лови свою звезду!
Нас полегло в бесснежных гатях много.
А снег пошел потом,
Плюя в лицо, укутывая Бога
Рязанским ли рядном,
Руанским ли… — все выпало из лобных,
Отверженных костей.
Я волка-века слышу вой надгробный
И плачу меж гостей.
Вы в роскоши! В мантилиях парчовых!
Все — в устрицах, икре!
А смерд портовый, а Восток грошовый —
Весь в грязном серебре
Дорог и войн. Недолго мне осталось
Курить над хрусталем.
Коль нет отца — нет отчества. На жалость
Не бью перед тобой, блистающий Содом.
А — рюмку со стола рукою птичьей
Схвачу — и в глотку, и — об пол! —
Затем, что скоро мне менять обличье,
Что век мой, волк, ушел,
Последнюю провыл мне песню в уши
В тех голубых мехах, в снегах,
Где смерзись комьями б, парижские вы души,
Портянками — в ногах —
Скаталисьбы, прилипли к пяткам босым, —
А мы, а мы живем,
И льем вино, и льем живые слезы,
И в барах водку пьем!
В Фоли-Бержерах — нашу ртуть, чей жуток
Острожный и топорный блеск.
И жизнь моя — всего лишь промежуток
Между глотками — плеск
В отрезанных, отрубленных бокалах,
Ступнях, зрачках, кистях, —
Девчонка, эй, налей: душе все мало!.. —
Я у тебя в гостях!
Я — русский, русская, старик или старуха,
Мне все равно — налей —
Мне все одно: жестянки ли разрухи,
Порфиры королей,
Тюремных ребер прутья, вопли люда
И кружев блуда грязь, —
На том я свете с милым Богом буду
Пить твой Бурбон, смеясь
над собою… Душечка,
Девочка моя!
Дай мне водки в кружечке —
Позабудусь я…
Дай в железке льдистой мне,
Адской белизны:
Все умрем мы — чистыми,
В матушку пьяны.
Облетим мы — листьями,
Стертыми монистами,
На последней пристани
Бакенами выстынем,
Пред Крестом и выстрелом
В матушку пьяны…
И, моя францужечка!.. —
Во вьюге белья… —
Дай мне жизни в кружечке,
Позабудусь я.
ПРИЗРАКИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Этих песьих голов, этих бычьих рогов,
Этих птичьих застылых зрачков
С человечьими шеями диких богов —
Не забыть мне во веки веков.
Неужели вот это планида моя —
Панихидные свечи сбирать,
Экономя, в корзину, — да горы белья —
Гимнастерки, портянки, — стирать?!..
Неужели вот так соби раюсь я жить —
С побиральной сумой в полстраны?!
Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить.
Вспыхнет — во поле мины: с войны.
А в оврагах, в подлесках, где прячет река
Ледяной живородный улов, —
Песьи пасти, да волччии зубы, рога
Красноглазых, безумных козлов!
Вы опять заплясали, держа в челюстях
Алой крови болотной огни.
На ослепших копытах, на звонких костях
Замесили вы ночи и дни!
Вы воздвигнули красного камня дворцы.
Снег хлестал в них седой бирюзой.
Бородатые, хищные наши отцы,
А наколка по скулам — слезой!
Выводили птенят, боевых бесенят, —
Вылуплялись с ружьем на плече
Да с копытом-копьем, да с мешочком, где яд —
Под зубами, и блеск — на мече!
Много нас — красных глаз. Мы летим саранчой.
Мы вопим, разрушая хлевы.
Кто укроет нам голову древней парчой,
Кто нам даст человечьей жратвы?!
Кто протянет травы?!
Кто нальет молока?!
Кто, утавши вперяться в раздрай,
Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска,
Сволокет на закланье в сарай?!
И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом,
Зверий век прокляня до хвоста,
Роговицами красными лед мы зажжем,
Раскалим корневище креста!
И, когда воплывут топоров корабли
В наши шеи, — прошепчет мясник:
«Зверобоги России!.. Откуда пришли?..
Не понять гулкий мык, грозный рык!..
Вы не наши!.. Издревле славяне добры!..
Злое семя, отравный обрат!..»
Робеспьер ладит копья. Дантон — топоры.
Топорища и древки кровят.
И потеют багрянцем во тьме лезвия.
Спит под снегом баранья страна.
И теку с Божьих губ —
сукровь, боль, ектенья —
Ночью Варфоломея, одна.
КЛОД МОНЭ. «СКАЛЫ В ЭТРЕТА»
Да, мне сказали. Знаю. Я больна.
Я чую: долго мне не протянуть.
Но я хочу анжуйского вина
И сливу из Бургундии — на грудь.
Да, сливу цвета моря и волны.
Ее куснуть — уже не хватит сил.
Снега и колья выпитой войны.
Да, тот не русский, кто в огне не стыл.
Рубахи рваной ворот починю.
Веревочку нательного креста
Свяжу узлом. Молюсь сто раз на дню.
Над изголовьем — «Скалы в Этрета».
О синий цвет, земной победный цвет.
Морская кровь. Кострище синих вод.
…Тот календарь в дому сгоревшем дед
Слюнявил, чая: завтра не умрет,
А к речке, что, как синяя чехонь,
Горит в разломе ледяных снегов,
Сойдет, смеясь, сияя как огонь,
По козьей тропке белых берегов.
А мир!.. — собаки, высунув язык,
Метут за ним метелками хвостов
Покатый горб холма, и детский крик
Висит орехом посреди кустов,
Орехом золотым! О, мех собак
Чернеет сажей в яркой белизне…
И старая рука сожмет пятак —
В кармане ватника, на самом дне
Военном… — о, какая белизна.
И синяя река. И новый век.
А там, где умерла его война,
Стоит пацан, ест вместо хлеба снег.
А там, где умерла его жена —
Французский синий цвет до горла, до
Кричащих уст. Морская ширь видна
До дна — Люси, Веро, Каро, Мадо.
И он совал в худые пальцы ей
Свечу, что приволок чужой кюре.
И ветер бил. Сильнее, ветер, бей!
А он хотел икону в серебре —
К ее губам… —
вот этот зимний день!
И пацанов салазки! И реку —
Чехонь во льду! И кружевную тень
Березы на опаловом снегу,
На розовом и желтом, как желток,
На палевом, серебряном, родном…
О, Господи, коль Ты — великий бог,
Дай умереть ему великим Сном.
И пусть, на скалы глядя в Этрета,

Еще от автора Елена Николаевна Крюкова
Коммуналка

Книга стихотворений.


Аргентинское танго

В танце можно станцевать жизнь.Особенно если танцовщица — пламенная испанка.У ног Марии Виторес весь мир. Иван Метелица, ее партнер, без ума от нее.Но у жизни, как и у славы, есть темная сторона.В блистательный танец Двоих, как вихрь, врывается Третий — наемный убийца, который покорил сердце современной Кармен.А за ними, ослепленными друг другом, стоит Тот, кто считает себя хозяином их судеб.Загадочная смерть Марии в последней в ее жизни сарабанде ярка, как брошенная на сцену ослепительно-красная роза.Кто узнает тайну красавицы испанки? О чем ее последний трагический танец сказал публике, людям — без слов? Язык танца непереводим, его магия непобедима…Слепяще-яркий, вызывающе-дерзкий текст, в котором сочетается несочетаемое — жесткий экшн и пронзительная лирика, народный испанский колорит и кадры современной, опасно-непредсказуемой Москвы, стремительная смена городов, столиц, аэропортов — и почти священный, на грани жизни и смерти, Эрос; но главное здесь — стихия народного испанского стиля фламенко, стихия страстного, как безоглядная любовь, ТАНЦА, основного символа знака книги — римейка бессмертного сюжета «Кармен».


Безумие

Где проходит грань между сумасшествием и гениальностью? Пациенты психиатрической больницы в одном из городов Советского Союза. Они имеют право на жизнь, любовь, свободу – или навек лишены его, потому, что они не такие, как все? А на дворе 1960-е годы. Еще у власти Никита Хрущев. И советская психиатрия каждый день встает перед сложностями, которым не может дать объяснения, лечения и оправдания.Роман Елены Крюковой о советской психбольнице – это крик души и тишина сердца, невыносимая боль и неубитая вера.


Красная луна

Ультраправое движение на планете — не только русский экстрим. Но в России оно может принять непредсказуемые формы.Перед нами жесткая и ярко-жестокая фантасмагория, где бритые парни-скинхеды и богатые олигархи, новые мафиози и попы-расстриги, политические вожди и светские кокотки — персонажи огромной фрески, имя которой — ВРЕМЯ.Три брата, рожденные когда-то в советском концлагере, вырастают порознь: магнат Ефим, ультраправый Игорь (Ингвар Хайдер) и урод, «Гуинплен нашего времени» Чек.Суждена ли братьям встреча? Узнают ли они друг друга когда-нибудь?Суровый быт скинхедов в Подвале контрастирует с изысканным миром богачей, занимающихся сумасшедшим криминалом.


Врата смерти

Название романа Елены Крюковой совпадает с названием признанного шедевра знаменитого итальянского скульптора ХХ века Джакомо Манцу (1908–1991), которому и посвящен роман, — «Вратами смерти» для собора Св. Петра в Риме (10 сцен-рельефов для одной из дверей храма, через которые обычно выходили похоронные процессии). Роман «Врата смерти» также состоит из рассказов-рельефов, объединенных одной темой — темой ухода, смерти.


Русский Париж

Русские в Париже 1920–1930-х годов. Мачеха-чужбина. Поденные работы. Тоска по родине — может, уже никогда не придется ее увидеть. И — великая поэзия, бессмертная музыка. Истории любви, огненными печатями оттиснутые на летописном пергаменте века. Художники и политики. Генералы, ставшие таксистами. Княгини, ставшие модистками. А с востока тучей надвигается Вторая мировая война. Роман Елены Крюковой о русской эмиграции во Франции одновременно символичен и реалистичен. За вымышленными именами угадывается подлинность судеб.