Сотворение мира - [39]

Злой, с отливом красного морозного пера, петух.

Чуть что — клюнет прямо в глаз: не зазевайся, ротозей-гуляльщик,

Рождественские карусели обманчивы, —

прокатишься круг-другой,

и ужебез пинты сладкого пива не обойтись!

Лиса это, а не зима! — вроде и не холодно,

и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,

да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —

и уже сизые они, мертвые;

лизнет синим языком небо — и лютость железная, кованая,

звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.

Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел.

Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли.

Его душа поет неслышно для других.

Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,

и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —

эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.

Ни для кого это ничего вообще не значт.

Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.

Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.

Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.

Солнце злое, морозище злой.

Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.

Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.

Сидит на деревянном облупленном коне.

Трет кулачонком рожицу, шмыгает.

«Это подкидыш», — грубым шепотом кто-то — вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.

Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?

Париж — жестокий пес, кусачий.

Все локти, все щиколотки в синяках.

— Эй, парень! — кричит Ван-Гог во всю глотку.

— Подбери сопли!

Я тебя сейчас до отвала накормлю!

Я вчера продал картину!

«… — Ти-и-ну, ти-и-ну», — поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала.

Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой.

Е-мое! — тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.

Он будет отцом и матерью.

Если нет у него женщины — он и матерью сам будет.

Вот только краски, краски, как быть с ними.

Они же кончаются все время, эх…

— Дя-дя! — орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня.

— Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.

Круг замыкается.

Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.

Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький.

Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,

пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.

И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.

Близ карусели стоит странный шарманщик.

Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру.

Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.

Ближе подходят, нос к носу, — эх, да это же баба!

Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.

Баба, баба, старая волчица, — что ты быстро вертишь ручку шарманки,

а совсем не поешь?

Может, немая ты, а?..

Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком:

— Поговори-ка с ней!

— Я попытаюсь, — сказал Ван-Гог. — Сестра, твои волосы мерзнут!

Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.

Глаза из-под вытертой лисьей шапки —

то ли икона, то ли витраж?. —

два кабошона уральской яшмы.

На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить.

— Немая, — удрученно вздохнул подкидыш, пацан.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.

Ручка шарманки крутится без перерыва.

Показались бисером слезы на старушьих щеках — на фоне музыки,

но музыка не остановилась.

— Же эсь рюский фам, — сказала старуха сквозь заслонку музыки

сияющим, густым и молодым голосом.

И добавила по-русски:

— Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,

как перед старым капралом.

Подкидыш цепко держал его за скрюченную,

твердую, как редис, руку.

Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте —

это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст.

Поняла ли она?

О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой

машет, как мельница!

И кричит что-то — на морозе не разобрать.

— Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..

С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..

Вот чести я сподобилась!..

Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..

Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!..

Ван-Гог ни слова не понял,

однако больнее сжал руку приблудного пацана.

Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы

влились обратно в глаза.

— Я тебе жареных каштанов куплю.

И душегрейку — стоять тебе холодно здесь целый день.

А шарманщица та была вдовой генерала, под Плевной погибшего.

А музыка на морозе лилась, лилась.

А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер

хитрою, злою лисой из норы.

ДЕГА. ОРСЭ. ГОЛУБЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

…Как шли мы — не вспомню от счастья никак,

От слез, затянувших петлею

Мне горло. И Лувр погрузился во мрак,

И Консьержери — пеленою

Окуталась. Крепко держал меня муж

За руку: боялся, исчезну,

Девчонка, без году жена, Скарамуш,

В довременно-черную бездну.

Мы были в Париже. Казалось то нам

Условленным знаком Господним:

Он руку воздел — и Содом, и Бедлам

России — бельишком исподним

За далью помстились…

Не помню, как шли

И как очутились в покое.

А помню — паркет в лучезарной пыли