Сотворение мира - [40]

И живопись — шумом прибоя.

И живопись — морем, где пена и соль —

На лицах, на ртах и ресницах.

И живопись — мука, и пытка, и боль,

С которой до гроба тащиться —

Поклажа тяжка на бугристой спине,

Дождями размыта дорога.

Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне.

Качался, как в холод — от грога.

Тек пот по его поседелым вискам,

И пальцы его шевелились.

«Я землю создам… И я воду создам —

Такую, чтоб люди склонились

И пили!.. Я тело вот так напишу —

Чтоб старец возжаждал юницу!..»

И он не заметил, что я не дышу,

Что копьями стынут ресницы.

Девчонки в балетной тюрьме, у станков,

В марлевках крахмальных и пачках

Сияли, как синие звезды веков,

Как пена в корыте у прачки.

Они опускали бретельки со плеч,

На козьи копытца пуантов

Вставали, горя — тоньше храмовых свеч

И ярче златых аксельбантов.

Ах вы, колокольчики вы, васильки!

Все ваши балетки истлели

В пожарищах века, в кострищах тоски —

И ваших детей колыбели,

И внуков… Шатнулся, любимый: узнал,

Почуял всей кожею — небыль…

А синий, в полмира, гремел Карнавал,

Шел кобальт мой синий — в полнеба!

Летел ураган — грозный ультрамарин,

Пылала индигова пляска —

За то, что тот парень был в мире один —

Дега, — и была его краска,

И были балетные девки его,

Субретки, рабочие клячи,

Кормившие черствой галетой его! —

Все знавшие, что он там прячет

На холстиках драных, где светит пастель,

Где масло саргассами льется:

Их Вечность!.. Да, Вечность!..

Не смех. Не постель.

Не сердце, что кражей упьется

Подружкиной брошки. Не пляс во хмелю.

А зеркало, в коем — пред Богом…

«…Как юбки я синие эти люблю», —

Шепнула темно и убого.

Муж руку мою взял в горячий кулак

И стиснул до боли, как птицу.

И так руки сжав, мы дрожали, как флаг,

Что по ветру плачет, струится —

Затем, что одна опостылая жизнь,

Балетка, козявка, Козетта, —

Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь,

А Бог покарает за это.

ХИОССКАЯ РЕЗНЯ

Мама, матушка, не надо плакать. Свалены тела

За колючую ограду, где безглавая ветла.

Там, где плавают в купелях головы, еще теплы.

Там, где девками — метели задирают подолы.

Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слез

Отряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос.

Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден.

В черный был мешок завязан. Был — младенчиком рожден,

А убит кривою саблей, насажен на ятаган.

Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьян

От убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит.

Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожит

В котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда.

Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогда

Из гробов, мои родные, — вплоть до Судного Огня.

Где ракиты ледяные. Где Хиосская Резня

Побледнеет перед Этой; где Илья и Нострадам

Оботрут от слез планеты, припадут к моим стопам.

Снимут мертвого волчонка с живота седых полей,

Вынут теплого ребенка из железных челюстей,

Из когтей войны последней, что слабо Делакруа

Написать, — за грошик медный, выхлеб водки из горла.

ТУЛУЗ-ЛОТРЕК

Девчонка, сальдо-бульдо подведи.

Весь мир ночной, уснувший на груди,

Пинком в живот, как кошку, разбуди… —

Да ты не спишь?!.. —

Лиловый, апельсиновый Монмартр…

И лупит дождь. А есть французский мат?!

Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, —

Как ты, Париж.

Париж, ты крут. Как лошадиный круп.

Я слизываю дождь с гранитных губ.

И Сакре-Кер, бараний мой тулуп,

Навис в ночи

Над жалким телом женщинки: согрей!

Над нежным телом нищенки твоей,

Горящей меж откормленных грудей,

Как угль в печи.

Иду. Из подворотни зырк — пацан.

За сотню франков я б к его усам

Прилипла бы. Да я другому дам.

Ему: тому,

Кто вознесся над сыростью — царем.

Кто вознесся над сытостью — ребром

Голодным, тощим, впалым животом,

Прожегшим тьму.

Лиловый дождь кроваво тек с зонтов.

Я каблуками шла поверх голов.

Я знала то, что в мире есть любовь.

Но чтобы — так?! —

Всем золотом фонарных мокрых щек,

Всей грудью крыш, — а вот горит сосок —

Петуший флюгер! — до костей-досок —

За мой пятак —

Российский, черный!.. — вжаться так в меня,

Чтоб извивалась, чтоб внутри огня

Жила! Чтоб не могла прожить и дня

Без этих глаз —

Без глаз твоих, Париж, гуляка мой,

Бросай абсент, мужик, пошли домой,

Я баба русская, тебе кажусь немой,

Разденусь враз

Перед тобой. Все перлы обнажу.

Гляди: снега. Гляди: одна дрожу

Под выстрелами. Сына не рожу

Я от тебя.

Ведь ты Портос, портач. Ведь ты богач.

Я — нищенка. Я — лишенка. Хоть плачь.

Будь мой Сансон. Будь Гревский мой палач.

Умру — любя.

И, может быть, придет Тулуз-Лотрек,

Такой горбатый, хлебный человек,

Горбушка, шишка на макушке, век

Не жравший всласть, —

И зарисует мой горящий рот,

И синий дождь, и мокрый эшафот,

И мертвый глаз, и пляшущий народ,

И ночи пасть.

БАР ФОЛИ-БЕРЖЕР

Девушка, девушка,

Девушка моя… —

Дай вина мне, девушка!..

Позабудусь я.

* * *

…не я, не я живу на свете.

А входит в залу он,

Он — это я. Старик, как мощный ветер,

Суглоб, суров, спален

И судоргой сведен былых желаний.

…Я — судоргою сведена… —

Да, худо мне. Марией — в храм?!.. — …по пьяни

Сюда я введена.

Красивый бар. Отрубленные пальцы

Бокалов. В них, багрян,

Горит сей мир. Закусываю смальцем —

Вот, выверну карман… —

А там, в подземке, — воробьиных крошек!..

Газеты… соль… фольга —

И глубко, в запахе бездомных кошек, —

Ты, русская деньга…

Орел и решка. И, оскалясь, брошу.