Сорок роз - [71]
Вообще-то ей надо было положить этому конец, но она опоздала: большой Кот, творец светлого будущего, уже редуцировал свое «я» до маленького, непризнанного, никем не любимого Майера Третьего. А кто виноват? Как кто? Она, змеюка, не желающая вслед за парком пожертвовать и родительским домом и переехать с сыном к нему, в столицу.
— В угоду тебе, — причитал он, — я согласился на эту нелепую поездку. Африка! — ликовала ты. Макс, давай полетим в Африку! Полный провал — вот что это такое.
Внизу раздался смешок, наверно, фыркнул часовой, а вокруг москитной сетки, под которой они лежали, оба голышом, мокрые от пота, вились целые стаи мотыльков, мух, москитов. Потом подъехал джип, старая тарахтелка, захрустел под сапогами гравий, послышались тихие голоса; неподвижная пара на кровати вслушивалась в африканскую ночь, внимала отчаянному вою и визгу, не то собачьему, не то шакальему, порой словно бы совсем рядом с гостиницей, порой где-то в отдалении. Джип угромыхал прочь; жужжание стало совершенно невыносимым, воздух — как густое желе. За стеной временами слышались шаги: Фокс ковылял в туалет, тщетно дергал цепочку смывного бачка — водопровод тоже не работал, а ядреные дезинфицирующие средства, которые разбрызгивали повсюду, скоро окажутся не способны заглушить вонь фекалий. Когда взошло солнце, испорченный ангел просунул свои крылья сквозь поломанные планки жалюзи, окрасив комнату-аквариум в грязновато-багровый цвет. Макс кричал? Нет, скорее, смеялся, полуиспуганно-полувесело. Она со всей силы вонзила ногти ему в спину, во влажную белую плоть, из царапин выступила кровь, смешалась с потом, взблеснула в рассветных лучах. Вообще, это не в ее правилах, отнюдь не в ее, но на сей раз она хотела пересилить его сон. Ей было невмоготу терпеть его отчужденность, и как знать, возможно, в тот миг, когда она вцепилась ногтями ему в спину, из глубин души всплыло воспоминание: первая ночь любви с Максом. С этой точки зрения ее поступок был не атакой, не агрессией, а мучительной попыткой рвануть его тело в прошлое, в убогую, пропахшую фенхелем, пóтом и бедностью комнатушку столичного пансиона, где накануне ее приемного экзамена они впервые любили друг друга.
— Послушай, Макс…
— Да, Мария, я тебя тоже. Но пойми наконец, мы должны быть вместе!
— А Луиза? Что будет с Луизой?
— Поместим ее в дом престарелых.
— Я люблю Луизу.
— Выбор за тобой.
— Я не откажусь от дома.
— Ладно, тогда расстанемся.
— Слушай, — шепнула она ему на ухо, — Фокс хотя и хитрец, но от shakehands[66] с революционным генералом тебе проку не будет.
— В прессе будет.
— В прессе, но не среди народа. Нам нужны и те и другие. Как левые, так и правые. В своем лице ты должен предложить им примирение противоположностей… Макс, ты что?
— Не так громко, старушка, стены тонкие.
— Ну и пусть, — хихикнула она, — пусть твой покровитель услышит…
Вот так сюрприз! Мальчуган был здоров. Из носа у него не текло, кашель прошел, температура тоже, а когда Луиза в подобострастной позе внесла в гостиную банановое пюре, малыш с аппетитом принялся за еду. Господи, мальчуган чувствовал себя просто замечательно, вернувшейся домой матери пришлось несколько раз кашлянуть, только тогда он обратил на нее внимание.
— Привет, Губендорф!
Та, лежа на канапе, тетешкала мальчугана и не ответила.
— Алло, Адель! — сказал Макс. — У вас все в порядке?
— О да, — наконец откликнулась она, — мы превосходно ладим, верно, малыш?
Мария онемела. Их не было всего-навсего неделю, а каковы перемены! Губендорф, голубка из пансионерских времен, превратилась в тетю Адель, мальчуган же, прежде такой хрупкий, болезненный, постоянно температуривший, просто пышет здоровьем.
Как замечательно.
Как ужасно.
Адель обосновалась на канапе, здесь она проводила целый день, явно рассчитывая стать для мальчугана незаменимой. Вместе с тетей он беспрестанно ел да лакомился, так что от полных пеленок и от халата Адели тянуло крепким запашком, который Мариины духи перебить никак не могли. Ей ли тягаться с Губендорф, пардон, с тетей Аделью! Ведь с появлением Адели ребенок просто расцвел, уши у него не болели, живот не пучило; веселый как пташка, он с утра до вечера копошился возле тети, наперегонки с нею орудовал ложкой, дурачился, квохтал, ворковал.
Давным-давно, после ужасной грозы, папá обронил в беседке загадочную фразу: порой любовь требует собственной своей смерти. Теперь Мария поняла, что он имел в виду. Мальчуганов рай был ее адом. Она чуть с ума не сошла. Но выдержала. Как всегда, выдержала.
— Мария!
— Да, Адель?
— Пожалуйста, будь добра, принеси мне пивные дрожжи!
— Сейчас, Адель.
Она пошла прочь…
— Мария!
…и остановилась.
— Мария, я вовсе не хочу тебя обременять! Может, мне лучше на время уединиться, а?
— Нельзя огорчать малыша, Адель.
— Так мне остаться?
— Ради мальчугана.
— Надолго?
— На сколько хочешь.
— Может, навсегда?
— Может, навсегда.
— Ладно. Я подумаю. А ты иди!
Она пошла прочь.
— Погоди!
— Да, Адель?
— Потом приготовь нам коляску. Погода чудесная, мы пойдем гулять, я и малыш.
