Somnium breve - [5]

и в башнях пленные принцессы.

Там в океане ласковая мель,

где разговаривают волны,

и в гавани из призрачных земель

с товарами приходят и досель

Синдбада расписные челны.

Там — родина моя, высокий град,

где мудрые владычат феи,

и за семью замками сторожат

сто рыцарей заговоренный клад,

кольцо с мизинца Дульцинеи.

ЧУДЕСНЫЙ БОР

Чудесный бор мерещился мне с детства,

всю жизнь мою — волшебного наследства,

угодья сказочного властелин —

Забыв о жизни, я брожу один

по дебрям и тропам лесной державы,

где всё — деревья и цветы и травы —

так призрачно-давно знакомо мне,

как будто я родился в этом сне.

И каждый раз из стороны нездешней

я возвращаюсь безутешней.

Сон заповедный — мой чудесный бор,

его полян, оврагов и озер

таинственных не рассказать словами:

проходят сны и остаются снами…

Но верю звукам — звуки, не слова,

преображают тени волшебства,

виденье, о котором я тоскую,

в живую плоть и в красоту земную.

И звукам я смиренно отдаю

чудесный бор, о нем пою.

Цветы, цветы, цветы — о, сколько их,

невянущих, неплодных, неземных!

Оберегая потайные клады,

они мерцают ночью, как лампады, —

руками сотканные лунных фей

для дивных королев и королей

из сумрака, лазури и тумана,

они наутро умирают рано,

и им на смену, солнцем закляты,

цветут другие днем цветы.

А птицы! Свист и щелк, разливы трелей,

журчанье флейт воздушных и свирелей!

Созвучны многострунной тишине,

сродни цветам и горней вышине,

в бору моем невиданные птицы

рассказывают сказки-небылицы,

перелетая на цветок с цветка,

и вот — вспорхнули, и под облака

летит, счастливая, за стаей стая,

высоко в рай и к песням рая.

И бабочек цветистокрылый рой,

как паруса над зыбью луговой,

в лучах полуденных лениво реет.

Волниста мурава и даль синеет,

и на стеблях, как в море челноки,

узорные качаются жуки.

На Божий сад лесная глушь похожа…

Часами, здесь в траве пахучей лежа,

люблю следить над волнами стеблей

полет воздушный кораблей…

Простишь ли мне, Всевышний, вдохновенье

прилежное и сладкое томленье

пред тайной снов и призраков Твоих?

Что знаю? Пестуя певучий стих,

вверяюсь ли гордыне своевольной?

слепому бреду? или богомольно

постичь непостигаемое тщусь?

Тебе ли всезабвенно я молюсь,

в моем бору скитаясь одиноко,

так близко неба, так далеко?

Гавань(«Сквозь туманы город дальний снится…»)

Сквозь туманы город дальний снится.

 Где, когда? — припомнить но могу,

но я вижу — у моря ютится

город на скалистом берегу.

Розовая гавань полукругом,

к морю с невысокого холма,

тесные как соты, друг над другом —

черепицей крытые дома.

На закате гавань молчалива,

рынок у причалов опустел.

Частоколом над водой залива

мачты плосконосых каравелл.

Город спит… И в зареве туманном,

замирающую вдалеке,

слышу песню на каком-то странном,

на давно забытом языке.

Плиты(«Где-то, где-то на бугре песчаном…»)

Где-то, где-то на бугре песчаном

обреченной, вымершей земли

стелется покоище: бурьяном

сплошь могилы заросли.

Ни венка, ни урны и в помине,

все сломали заступы веков.

Преданные пыльной паутине —

только плиты без крестов.

Надписей иных не разбираю:

буквы стерлись, имена — не те.

Призрачное что-то вспоминаю,

от плиты брожу к плите.

Боже, как давно-давно под ними

затаилось мертвое жилье!

На одной с трудом прочел я имя

полустертое — мое.

ВОСЬМИСТИШИЯ

«Принять, как схимы чин, удел печали…»

Принять, как схимы чин, удел печали,

сует земных преодолеть гордыню —

смиренью научась, увидеть неба дали,

от ближнего уйти в свою пустыню.

От звука к слову и от слова к звуку,

от мысли тайной к тайне воплощенья —

отдать всего себя за сладостную муку,

за горькую отраду озаренья.

«Зарницами иных миров…»

Зарницами иных миров

сквозящие люблю мерцания

и звуки смутные, как зов

потустороннего молчания.

И пусть на дне души темно

недосягаемо-желанное —

мне слово смертное дано,

чтобы сказалось несказанное.

«Слова, слова… Но ни одно…»

Слова, слова… Но ни одно

излиться сердцу не поможет,

признаний, звуков — так полно,

что ничего сказать не может.

И душно, как перед грозой,

но вдохновенье все безмолвней —

томит и жжет звенящей мглой:

из этой мглы ни слез, ни молний.

«В пылу наития не думай…»

В пылу наития не думай,

что краток озаренный миг:

порой дается долгой думой

нечеловеческий язык.

Ищи, — смиренно и сурово

свой тихий подвиг возлюбя,

найди решающее слово,

единственное для тебя.

«Все слезы к старости да сны воспоминанья…»

Все слезы к старости да сны воспоминанья,

душа утихшая — как озера вода

в предсумеречный час, когда свое мерцанье

отдаст ей нехотя вечерняя звезда.

Померк усталый день, а все — воды зеркальной

не гаснет глубина: в лазури озерной,

покинув небеса, клубится остров дальний

и озаряется последней тишиной.

«Не о своей судьбе немилой…»

Не о своей судьбе немилой,

не о себе моя печаль,

но плачу я о всем, что было,

всего, что не вернется, жаль,

и этой грусти первородной

не умолкает темный зов,

звучит, как благовест подводный

из потонувших городов…

«Не мысль — предчувствие, прозренье…»

Не мысль — предчувствие, прозренье

земля и мир и жизнь моя —

как сон небес, как привиденье

неузнанного бытия.

Преображающим рассветом

сияет полдень надо мной,

и нет границы между светом,

бессмертием и тишиной.

«Любовь, балуя напоследок…»

Любовь, балуя напоследок,

опять наведалась ко мне.

Вкус любви все так же едок,

нет воды в ее вине.