Somnium breve - [3]

и тень мечты неясной.

Как рай — вечерний небосвод,

как вечность миг единый,

а тишина такая вод,

что кажется: вот-вот

услышишь ангела полет

над водною равниной.

Ницца

«Ах, эти горы! По утрам…»

«О, этот юг!»

Тютчев

Ах, эти горы! По утрам,

чуть свет, какие озаренья!

Молюсь нагорным алтарям —

и мира непорочен храм,

как в утро первое творенья.

Ах, улететь бы в эту высь

от тьмы, от ужаса земного —

туда, где горы вознеслись

и с бесконечностью слились

пучины неба голубого.

Ах, раствориться в этой мгле,

пронизанной его сияньем,

не помнить о добре и зле,

не быть собою на земле —

быть только светом и мерцаньем…

Vence

«Зноен день, но с гор прохлада…»

Зноен день, но с гор прохлада:

и жара, и не жара.

В этих старых липах сада

ветер шелестит с утра.

Небо, даль, просторы… Боже!

этакая благодать —

на качалке полулежа

и дремать, и не дремать,

слушать тишины безбрежной

голоса: цикады скрип,

гуд пчелы и шорох нежный,

шелковистый шелест лип.

И беззвучье и звучанье,

песня золотого дня…

Этой музыке молчанья

нет названья у меня.

La Colle-sur-Loup

«Обглоданы ветрами скалы…»

Обглоданы ветрами скалы,

лишь мох да вереск одичалый

в морщинах каменной земли,

и только по руслу быстрины

столпообразные теснины

косматым лесом обросли.

Поток внизу шумит упорно,

свергаясь с высоты нагорной

от заповедных родников, —

клокочет глухо, будто споря,

бежит, бежит к лазури моря,

к просторам южных берегов.

Здесь нет людей, от них далеко,

в тиши пустынно-одинокой —

как голос рока из глубин,

лишь это смутное роптанье,

глухонемое бормотанье

в дремучих зарослях теснин.

«Тишина. Примолкли птицы…»

Тишина. Примолкли птицы,

спрятались в ветвях и спят.

Не журчит, не шелестится

розовый, вечерний сад.

И над лугом все дневные

отзвучали голоса,

стали призрачны немые,

сумеречные леса.

Только там, в селенье горном,

громче колокол позвал,

громче по оврагам черным

горный ключ забормотал.

Искоркой еще несмелой

первая зажглась звезда.

И блаженно сердце пело…

Этот вечер — навсегда.

Лунный бредень («Доверившись ночной прохладе…»)

Доверившись ночной прохладе

и озаренной тишине,

я засыпал, на небо глядя,

в саду, под липой, при луне.

Она плыла над темным гребнем

раскинутых кругом холмов

и за собой тянула бреднем

рои пушистых облаков.

Любуясь небом, сонно млея,

я забывал земное зло, —

не верилось, что на земле я,

так было тихо и светло.

Невыразимо тихо… Словно

струила тишину луна, —

земля, казалось, дышит ровно,

молчанью ночи отдана,

и это дольное дыханье

неясных звуков так полно:

не то свирель, не то журчанье,

напев и шелест заодно,

и плеск и звон… Гремят в долине

неугомонные сверчки,

а звезды в лунной паутине —

как золотые паучки.

Они мерцали чуть приметно,

и сердце улетало к ним

и отдавалось беззаветно

луне и шорохам ночным, —

я засыпал, все забывая,

истаивая в полусне,

и неба глубина живая

в моей сияла глубине.

Городок(«Спит город малый на холме крутом…»)

Спит город малый на холме крутом,

весь — будто с заводной шкатулки.

Дерюгой пахнут, гарью и вином

ступенчатые переулки.

Над домом дом, ныряют тупики,

как западни проходы глухи;

под сводами — железные крюки

и в окнах черные старухи.

Часовня у разваленной стены

поникла в непробудной дрёме.

На перекрестке — лепет тишины,

струя в чугунном водоеме…

Биот

Журчанье(«Спит город малый на холме крутом…»)

Я в земле родилась,

из земли поднялась,

мне родимый отец

ледяной студенец, —

темной глуби верна,

я всегда холодна,

дни и ночи журчу,

тишиной бормочу.

Эта площадь вокруг —

заколдованный круг,

эти стены — как сны

от моей тишины,

за годами года

заклинает вода,

ворожит водоем

ключевым серебром;

ни покоя, ни сна,

только звон чугуна,

ни друзья, ни враги —

только чьи-то шаги,

только чья-то рука

прикоснется слегка,

чей-то жаждущий рот

осторожно прильнет.

И бегу я, бегу,

отдохнуть не могу,

никогда не усну,

не вернусь в глубину,

упокоив мою

студеную струю.

Я в земле родилась,

из земли поднялась…

Виченца(«И вспомнишь: грязный двор харчевни…»)

И вспомнишь: грязный двор харчевни,

ребят пронзительные крики,

в дверях босого капуцина.

Сквозь зелень розовеет мрамор;

на площади колодезь древний

баюкает немолчным плеском;

читаю — omnia vincit amor —

слова по борту мезанина,

и пахнет ладаном и воском

прохладный камень базилики.

Все помню: по песчаным пашням

старухи горбятся над плугом;

трусят овчарки за стадами;

аллеи тонкоствольных буков

к заброшенным уводят башням,

к запрудам смолкших мукомолен;

повисли арки акведуков

над виноградными садами,

далеко — звоны колоколен

перекликаются друг с другом…

В Венеции(«Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах…»)

В. В. Голубеву.

Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах

Венеции я ворожу, вещун,

и веют мглой отравленных лагун

ее дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь — за звуком звук шагов усталых:

в колодцах улиц камни, как чугун.

И головы отрубленные лун

всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,

упорной думой растравляю рану

и заклинаю бледную Диану,

а по стенам, подобен великану,

плащом крылатым затмевая лик,

за мною следом — лунный мой двойник.

СНЫ

«Полжизни душно-плотской яви…»

«Так, ты жилище двух миров…»

Тютчев.

Полжизни душно-плотской яви

и недостойной суеты;

полжизни — сон, и тот же ты

живешь, томясь, в другой державе,

в тоске, в слезах по горней славе

тайноречивой красоты.

В тебе душа как бы двойная: