Сомнамбула - [2]

А почему ты думала, что будет иначе? Что вообще должно было произойти?

Возьмешь его под руку, как делала раньше, когда была маленькой, а хотелось непременно большой,

храбрилась, после уроков ехала через весь город к одинокому, злому, красивому десантнику, который ставил железный чайник и показывал армейский альбом, и все это ради того, чтобы проводить тебя до автобуса. Наверное, призывал своих небесных покровителей — держи дистанцию — чтобы она вернулась домой к маме такой же, чтобы даже мысли не возникло.

Как бы мне сейчас пригодились армейские штаны, идти рядом руки в карманы и насвистывать.

Куда пойдем?

— Не сердись на Верочку. Она несчастная, жаль ее. И, как все несчастные, заботится об окружающих, занимается обустройством их судеб. Ты ее прости, но она мне все рассказала. Я и подумать не мог… Принесла письма и оставила меня одного на кухне. Я все прочитал.

Нет, ты не все прочитал. Письма к тебе я выбросила на помойку ясным днем первого апреля, хотела пошутить. А то, что ты прочел, были письма к Верочке. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

— И что?

— И ничего. Верочка вернулась, и я помогал ей чистить картошку, потом свеклу, потом морковку, она варила борщ. Потом пришел ее муж-идиот, и я ретировался.

— Да, у нее вкусный борщ.

— Послушай, если ты думаешь…

— Ничего я не думаю.

— Видишь, ты уже пожалела. Я не лучше Верочкиного мужа. Идиот, который все понимает, но ничего не может изменить.

Тебя обманули, и вот все раскрылось. Письма на помойке, вывалившиеся из пакета, и сверху зелеными чернилами «я сегодня снова ела снег, хотя ты мне запретил». А потом, наверное, пришел чей-то муж с ведром и вывалил сверху очистки — сначала картошку, потом свеклу, потом морковь, все оттенки красного, как те шторы на окнах, за которыми свет, три окна в ряд, а чуть пониже — я, все еще стою и ем снег, хотя ты мне запретил.

— Значит, когда я уехала, ты занял мое место возле борща.

— Я ел Верочкин борщ, еще когда мы учились в школе.

Яна остановилась. Это нелепое перемещение по городу, словно они задались целью обойти все достопримечательности. Вокруг да около.

— Однако. И что же?

— Ничего. Я ничего не знал. Ты можешь мне не верить. Почему-то она рассказала только сейчас.

Постановка двадцатилетней давности. Левка рисовал декорации в учительской, исполнители учили текст, премьера через две недели. Мы с И. прогуливались туда-сюда среди искусственных деревьев на фоне беседки в стиле ампир. Верочка изо всех сил тянула этот дохлый номер. Чего она хотела добиться, заставляя нас произносить признания и ходить под руку взад и вперед? Видимо, мы оба были бездарны, и она сдалась, Онегина сыграл Владик, а Татьяну — не помню кто, и мы не сказали друг другу ни слова.

— Потому что я приехала три дня назад и встретила ее на улице. Как было не поставить точку в этом деле.

Учительский автоматизм. Ошибки нужно исправлять красной ручкой.

Впрочем, относительно Онегина Верочка была права. Мрачный красавец чайльд-гарольд, угрюмый-томный. На берегу каких-то волн стоял он дум великих полн. Уже в начальной школе изъяснялся на чистейшем русском языке середины девятнадцатого века. На уроке истории рассказывал про смерть Марата, и на его белой рубашке расплывалось кровавое пятно.

— Яна, если бы я знал…

Впервые по имени.

Тогда в парке на качелях. Я не спросила как тебя зовут и потом никогда не называла как надо. Мы сбежали, пока они осматривали памятник вечному огню. Перекладина между деревьями, солнце по верхушкам, и он осторожно словно от этого зависит все на свете

качели с высоким ходом

достать мыском туфельки до неба — выше ели — в голове детская песенка, в парке из рупора — другая

нас уже ищут сбились с ног — ты новенькая? — нет, он не спросил, это потом оказалось, что я новенькая и он чуть позади меня на третьей парте а я на второй

мрачная красота ельник

уже тогда я видела, что он не как все

что с только с ним

что в его руках веревки ночь

в траве намокший билетик на троллейбус

нам еще возвращаться обратно

нас ищут и пусть ищут

пусть думают что угодно

— Беспредметный разговор. Давай вернемся.

Яна уже подсчитывала, сколько она сможет продержаться до перекрестка направо.

Там было бы логично расстаться. И больше не вспоминать ни о зеленых чернилах, ни о борще. Как все это глупо. Яростная нелепица. Неужели никто нас не развяжет.

— Пойдем ко мне. Я один, все уехали.

Тогда в парке я в первый и последний раз видела тебя без этой страдальческой гримасы.

Что там, у тебя дома? Кабинет доктора Калигари?

— А что теперь на том месте, где были качели?

— Качели?

— И еще гипсовая пионерка с пионером и горном.

— Табачный киоск.

«Киоск». Нет чтобы сказать как люди — «ларек». И дым отечества… и любовь к родному пепелищу… Не надо было ехать. В Москве сейчас не сезон, метро ходит полупустое, ночью запах кофе, соседи не спят, никто не спит, жара.

— Ты куришь?

— Если тебе неприятно, не буду.

А говорил, что не умеет барышень развлекать. Помнишь про качели, как мило.

— Право, ты напрасно обиделась. Ты тоже многого не знаешь. Например, что я бывал у твоей тетки.

Ты дружишь со всеми одинокими и несчастными тетеньками, а они дружат с тобой. Конечно, ведь ты умеешь чистить картошку и напоминаешь им романтический идеал наших прабабушек. Бледное (тогда говорили — вдохновенное) лицо, презрительная мина, черные злые глаза, черные локоны (ошибочка вышла, с локонами в нашей школе делать нечего, обреют налысо), белая рубашка а-ля байрон на адриатическом взморье, незастегнутые манжеты (точно, и пуговицы оторваны, какая приманка для одинокой хозяйки), распахнутый ворот там, где должен быть след от выстрела, и слабый дымок, и запах пороха, я его чувствовала, сидя рядом с тобой на уроке литературы. Верочка рассказывала о поручике Лермонтове, убитом на дуэли, но никто не заметил, что у окна, возле горшка с геранями его прототип играет сам с собой в крестики-нолики, а под партой у него томик Блока.