Соломенный кордон - [101]

— Так уж и мой... — услышал я знакомый голос Надежды, она ворошила сено во втором ряду. Надежда украдкой зыркнула в мою сторону. Косынка у нее шалашиком, надвинута на самые глаза, лица и глаз не видать, торчит небольшой русский нос, круглый подбородок.

Насмешки сыпались беспрерывно. Надежда быстро заработала граблями, чтобы отделиться от группы, я видел, Как ритмично вздрагивали ее светлые, с овсяным отливом волосы, покачивался легкий стан.

— Пастушок, а пастушок?..

Оглушительно стрельнув кнутом, я кинулся подворачивать коров, приближавшихся к скошенному лугу.

— Пастушок, а пастушок! — преследовали меня девичьи голоса и задорный смех.

Отогнав подальше стадо, я выбрал погуще ольховый Куст, достал книжку, устроившись в холодке, принялся за чтение. Со стороны колхозного луга продолжали доноситься веселые выкрики и смех, все это мешало мне сосредоточиться, я отложил книгу, позвал к себе собаку. Заливай нехотя приблизился и, видя, что я лежу в тени, улегся рядом.

В полдень девчата затеяли купание. Видно было, как они, размахивая косынками, неслись к реке. Вскоре раздались всплески воды, и над речкой поднялся такой визг, гам, что, наверное, слышен был в Знаменке:

— Галька, конопатая кобыла, да утопишь ее! — доносились ко мне выкрики. — Бугая бы тебе!..

— Давай бугая!..

— А его и в стаде нетути!

— Нинух, залезай! Вода па-арная-я!.. Залезай голяком, мы его так нашарахали, что небось за три версты убег!

Степенные молодухи и женщины постарше, которые вначале сгребли сено в копну и уселись под ней отдыхать, не выдержали, потянулись к речке.

Жара усиливалась, слабый ветерок, который хоть немножко освежал, утих, коровы шли к воде. Через полчаса начнется обеденная дойка, я оставил книгу под кустом и направился в большой плес, чтобы искупаться.

После ведреных дней на скошенном лугу наметали стога. Закончив уборку колхозного сена, приступили нарезать делянки сельчанам. Разделом руководила неутомимая Чикиринда. Одетая во все черное, похожая на галку, она саженем отмеряла, а два мужика вбивали тонкие колышки с красными бумажными флажками. Мне тоже выделили участок, я сказал об этом Виктору.

— Ну, правильно сделали, — ответил он. — Раньше частный скот пасли пришлые пастухи, наши все зарабатывали в колхозе пенсию, им всегда выделяли сена.

— А Савелий Фомич как же без пенсии?

— Он пасет четвертый сезон, у него стажа на две пенсии хватит. Отдай участок Надежде.

Я посмотрел на Виктора, думая, что он шутит, но Ведрин говорил серьезно.

Я вышел во двор, у соседей ярко светились окна, квадраты света дотягивались до плетня и лежали на зеленой траве. Там за кисейными шторами кто-то ходил, и по двору металась тень.

Перепрыгнув через плетень, почувствовал под ногами хруст стеблей, запахло помятой ботвой помидоров. Осторожно перемещаясь в сторону, наткнулся на твердую тропинку, и по ней на ощупь вышел к высокому крыльцу.

Робость стала одолевать меня. Чтобы не раздумать, решительно толкнул дверь. Звякнула щеколда, и я очутился в прохладных сенцах. Следующая дверь — в избу приоткрыта, полоса света падала на широкие полки, под которыми стояла кадушка.

— Кто там? — спросила мать Надежды. — Заходите.

— Здравствуйте! — появился я на пороге.

Рядом с матерью стояла Надежда с ведерком в руках. Она на миг растерялась, покраснела, опустила голову.

— Здравствуйте! — мягко ответила мать. — Проходите. — Не видя растерянности дочери, она взяла у нее из рук ведерко и вышла.

— Проходи, — повторила Надежда, жестом руки приглашая в горницу и светлея лицом.

— Что это с тобой, такой подвиг совершил? — она улыбалась.

— Какой подвиг? — не понял я.

— Ну, вот пришел... мать и то опешила.

— Я на мать не смотрел, зайти решил... вот и зашел.

— Зря не смотрел на мать, она на тебя обижается. Говорит, если бы ты нужна ему была, он хотя бы со мной здоровался, а то как увидит, так глаза в землю. И мне за это взбучку устроила. У нас заведено: если появится даже незнакомый человек в селе, все ему при встрече «здравствуйте» говорят...

— Строгая она у тебя, — попытался я оправдаться, — стеснялся я ее. Мне участок травы выделили, косить надо, а я не умею, хочу вам его отдать. Скажи матери, пусть косит...

Я понимал, что несу ерунду, чувствовал, что обижаю Надежду, ведь пришел я к ней. Но она рассмеялась:

— Ты хотя матери такое не скажи, мы со своим участком едва управляемся. Виктор, наверно, надоумил?

Я не ответил на этот вопрос.

— Я сейчас покажу тебе свои тетради, посмотри, — она подошла к этажерке, завешенной расшитыми полотенцами, нашла толстую общую тетрадь, подала мне. — Сочинения мои по русской литературе...

Взяв тетрадь, я сел за стол, стал читать предложения, написанные ровным, круглым почерком.

Надежда села напротив и затаила дыхание. Я слышал, как вошла мать, как она переливала молоко из ведерка в кувшин, потом гремела посудой. Я не отрывался от тетрадей, добросовестно, даже придирчиво следил за изложением. За час с лишним все прочитал.

Мать сидела на лавке и теребила клеенчатый фартук, стол в прихожей уже был накрыт. Посреди множества тарелок возвышалась темная бутылка, круглый высокий каравай домашнего хлеба. Запах малосольных огурцов, укропа, тертого хрена аппетитно распространялся по избе. Я невольно сглотнул слюну.