Соломенный кордон - [102]

— Грамотно пишешь, толково, — оценил я сочинения Надежды.

— Она и школу с медалью золотой...

— Мама! — нахмурилась Надежда, но мать уже вытаскивала из ящика желтого комода почетную грамоту и коробочек с медалью.

Посмотрев медаль, возвратил матери, она бережно положила на место. Надежда недовольно покосилась на мать, а та, думая, что я не вижу, подмигнула ей, счастливо улыбаясь: Мол, мы тоже не лыком шиты!»

Я попытался отказаться от застолья, последовала неловкая пауза, после которой стало ясно, что отказываться — значит не уважать хозяев.

Надежда подтолкнула меня к столу.

— Садись, не ломайся.

— Максим, можно мне вас так называть? — спросила мать.

— Можно.

— Матушку мою Феклой Артемьевной величают, — представила мать Надежда. — Наконец-то вы познакомились. — Она взяла бутылку, поставила передо мной граненый стакан. — Вишневая настойка изготовлена по «засекреченному» рецепту распивается по особо важным случаям...

— Уймись, — попросила мать.

Надежда поставила перед собой тоже стакан, матери рюмку, налила всем.

— За встречу и знакомство!

Мы выпили, после чего закуска почти вся была пододвинута ко мне:

— Ещь, Максим.

Я ел все, что ко мне пододвигали: холодец с хреном, тушеную картошку, соленые огурцы, нажимал и на блины со сметаной.

От выпитой настойки аппетит креп, шумело в голове.

Фекла Артемьевна расспрашивала о родителях, учебе, интересовалась, куда я дену заработанные деньги. Один раз в разговоре, обращаясь к ней, я ошибся и назвал ее Свеклой Артемьевной. Она вроде не заметила, но Надежда, прикрыв ладонью рот, смеялась.

Фекла Артемьевна мне понравилась, я с уважением смотрел на ее обветренные большие руки, широкие плечи, дивился, как она разговаривает, и мне хотелось спросить се, почему она запретила приходить Надежде в луга?

Поздно ночью я извинился за неожиданное появление, поблагодарил за гостеприимство. Надежда проводила меня до калитки, протянула руку:

— Спокойной ночи, Максим! Вот ты и побывал в гостях у тещи...

Я привлек ее к себе, поцеловал в горячие губы, она неумело ответила мне и метнулась к порогу. Долго еще я стоял у калитки соседей, надеясь, что Надежда вернется и я ей расскажу, как я ее люблю и как понравилась мне ее мать. Но свет в ее окнах давно погас, давно перестали брехать собаки, успокоенные воцарившейся тишиной. Мне было грустно и радостно. Радостно оттого, что наконец я встретил девушку, которая мне нравится, а грустно оттого, что самая приятная встреча оказалась такой короткой. Я уже хотел было вернуться, постучать Надежде, да вовремя одумался: «Пора и честь знать...»

Утром разбудил меня Виктор:

— Жених, вставай, испей рассольчику, ибо Чикиринда на тебя в обиде и второй раз не выгонит стадо.

— Зачем мне твой рассольчик, Чикиринда...

— Тогда все отлично. — Он сдернул с меня одеяло и окатил холодной водой. Я кинулся к Ведрину, но он ловко увернулся, и я полетел с сеновала вниз.

Во многих дворах хозяев уже не было, по улице села шли люди с косами, граблями, в узелках несли снедь, бидоны с квасом. Женщины — в белых косынках, кофтах, цветастых сарафанах, мужчины тоже в белых рубахах, и все они направлялись в луга. В конце села меня ждала бабка Чикиринда.

— Вот те струмент, — вручила она мне косу. — А это положи в карман, — протянула точильный брусок, молоток, кусок железяки. — Портки не свалятся? — дернула меня за пояс.

— Зачем все это? Я же не умею косить!..

— Обучим. Вихтор Мокеевич тоже нонче придет в луга, он и обучит. А нет, дык Фекла Артемьевна. Она, ох, и ловкая баба, а косит, что твой огонь жжет. Мужику не угнаться. Коров гони на отаву. Теперь, пока сено не уберем, там будешь пасти.

На лугу звенели косы, некоторые делянки светлели прокошенными прогалинами. Кто еще не начинал, спешил отбить, оправить косу.

Глядя на серьезные, сосредоточенные лица, на сильные, уверенные взмахи влажно сверкающих кос, хруст срезаемой травы, появлялось жгучее желание взять в руки косу и идти, пробивая себе путь в густой, росной траве, до самого горизонта.

«Фьють-фьють, фьють-фьють!» — свистели напуганные перепела, уводя свои выводки в овраги и в густой кустарник ольхи.

«Вжих-вжих!» — сбивая траву и высекая искристые росные капли, ритмично пели косы.

«Длень-длень, длень!» — стучал седенький старичок, отбивая на небольшой наковаленке косы.

Я отогнал коров на убранный луг, повесил кнут на шею и пошел к старичку. Он не обратил на меня внимания, прищурив зеленовато-желтые глаза, из-под белых бровей придирчиво осматривал отбитую косу. Осмотрев, провел с обеих сторон жала, чуть притрагиваясь оселком.

— Здравствуйте! — кивнул я, когда старичок поднял глаза. Вместо ответа он пристально посмотрел на меня своими колючими, зеленовато-желтыми глазами, опустив взгляд, погладил лопатистую белоснежную бороду:

— Чтой-то не признаю. — Увидя в руках косу Чикиринды, добавил: — Это наладим.

Я отдал ему косу, опустился рядом на траву. Старичок осмотрел ее со всех сторон, поерзал на плетенном из ивовых прутьев табурете, затюкал молоточком. Постучав немного, спросил:

— Литовка бабки Чикиринды?

— Ее.

— А ты кто будешь?

— Пастух.