Соломенный кордон - [99]

Я быстро поднялся на выступ обрыва. На склоне холма стояла Надежда и смотрела в мою сторону. Помахав ей рукой, я бросился с обрыва. Больно стукнувшись ногами о глинистое дно, я подумал: хорошо, что прыгнул не головой. Глубина здесь небольшая, вода не казалась такой холодной. Я решил поохотиться за раками. Ближе к берегу на дне лежали коряги, остатки обрушенного выступа. Нащупав ногой подлаз, я нырнул. В руки ударила крупная рыба, но я прижав рыбу, взял ее под жабры.

Когда я вынырнул, над головой раздалось восклицание:

— Господи, ну и ума у вас!..

На выступе стояла Надежда.

— В прошлом году один такой храбрец прыгнул здесь и сломал шею, до больницы не довезли...

По виду и поведению девушки можно было безошибочно определить, как она отнеслась к моему дурацкому прыжку.

— Все рассчитано! — крикнул я. — Прыжок совершен ради этого зверя! — Я швырнул рыбу на берег. Надежда даже не посмотрела на нее, а появившийся Заливай брезгливо покосился на рыбину и ушел прочь.

— Ну, будешь купаться? — не сдавался я.

— Ой, так это ж Чикиринда! — вместо ответа раздалось сверху. Надежда мгновенно исчезла.

Я выбрался из воды, на холме стояла бабка Чикиринда и, держа ладонь козырьком, всматривалась в нашу сторону. Я оделся и пошел к ней.

— Кто это там с тобой? — встретила она меня вопросом. — С кем это ты был?

— С русалкой!..

— Ить ты, атаман какой! Так-то о друге беспокоишься?

— Так!

— Дык, я Вихтору-то все раскрою!

— Раскрывай, бабушка, давно пора.

Чикиринда в сердцах положила к моим ногам белый аккуратный узелок:

— Завтрак принесла, голодный ведь... — повернулась и пошла.

Когда Чикиринда скрылась, из-за куста ольхи показалась Надежда.

— Вот накаркала сама себе. Теперь раззвонит на все село...

— Ну и пусть звонит.

— Ты не знаешь, как у нас любят языками потрепать. — На минуту девушка задумалась, как бы взвешивая последствия нежелательных разговоров, затем махнула рукой:

— Ладно, переживем. Да, а где же твоя рыба?

Я кинулся отыскивать в траве пойманную рыбину. Надежда тоже стала помогать мне:

— Вот твой голавль, — она вытащила из травы рыбину. — Он еще дышит. С килограмм будет.

На руках девушки голавль лежал смирно, изредка приподнимая жаберные крышки и обнажая красные лепестки жабр.

Я положил его на отмели в воду, быстро срезал прут лозы и, сделав из него кукан, опустил голавля поглубже.

— Все равно уснет, — заметила Надежда.

— Минут через десять посмотришь, какой он будет. — Я поднял с земли узелок Чикиринды.

— Есть хочешь?

— А чем она тебя угощает?

— Сейчас посмотрим.

В узелке оказалось несколько вареных картошин, два соленых огурца, яички, кусочек ветчины, несколько пирожков и бутылка домашнего кваса.

— Снеси квас пока в речку, привяжи на конец кнута и опусти поглубже, пусть остынет, а это все съедим, — распорядилась Надежда. — Квас и пирожки у нее очень хорошие. Ты знаешь, что Чикиринда — лучшая кухарка в нашем селе? Когда она еще работала в колхозе и готовила обеды на полевом стане, вокруг за километр так вкусно пахло, что не у каждого хватало терпения дождаться обеденного перерыва. На днях начнется сенокос, общим котлом будет заведовать бабка Чикиринда. Ты, как пастух, в эти дни будешь обедать с косарями, вот тогда узнаешь, какая она кухарка.

После завтрака Надежда купалась, а я присматривал за стадом, потом мы собирали цветы, и с большим букетом я проводил ее до самого холма. За это время стадо подошло к воде, коровы полезли пить и, напившись, остались по брюхо стоять в воде, а некоторые даже плавали или забрели так глубоко, что торчали одни рогатые головы.

Впереди всех стояла очкатая корова директорши школы, и тут же однорогая бабки Чикиринды.

По высокому солнцу можно было определить, что время обеденное, скоро придут хозяйки, разберут своих кормилиц, и над лугами покатится звон жестяных доенок.

С наступлением жары прекратили скрип дергачи, сейчас затихли жаворонки, и не слышно луговых коньков, только неутомимые пчелы продолжали монотонно жужжать, обследуя каждый цветок.

После ухода Надежды в просторных лугах стало пустынно, от жары и тишины клонило ко сну, время тянулось медленно, и, чтобы не заснуть, я решил искупаться еще раз.

Сейчас в Москве духота, пустынно в студенческом общежитии. Разъехались на каникулы все мои товарищи. Саня Смольников небось, как сдал последний экзамен, в тот же день укатил в свою деревню Селезенкино.

Уезжая домой, он не сдавал свои вещи в хранилище, а таскал «добро» за собой. «Добром» он называл стеганое ватное одеяло на красной сатиновой подкладке, с пестрым разноцветным лоскутным верхом, две пуховые подушки, деревянный сундучок с висячим замком и голосистую гармонь-ливенку.

На лекциях Саня сидел за первым столом и, приставив ладонь к уху, внимательно слушал. Стоило профессору произнести что-нибудь невнятно, как Саня тут же переспрашивал, сбивая некоторых профессоров с мысли и вызывая хохот аудитории.

— Товарищ студент, если вам что не ясно, зададите вопрос после лекции, — объясняли Сане правила поведения профессора.

— Но я «заюшенный», — настаивал на своем Смольников.

Не все знали значение слова «заюшенный», и нам приходилось объяснять, что Смольников недослышит. Весело было в такие минуты в аудитории. Тут вспоминались и пуховые подушки Смольникова, и гармоника-ливенка, сундучок с замочком. Саня не обижался на остроты и подковырки во время лекций, зато злился, если кто подковыривал его в компании или один на один. Учился он хорошо, почти все сессии сдавал «на отлично» да и на гармонике, несмотря на плохой слух, играл — заслушаешься.