Солнце встает из-за Лувра - [17]

– Что там еще,– спросила Элен,– он опять потерял свои перчатки?

– Нет, скорее эту бумажку.

Я вытащил из своего кармана клочок бумаги, найденный под креслом, на котором сидел грек. Это была обычная бумага, ничем особенно не отличавшаяся. Обрывок бумаги. На нем было написано одно слово: «Межисери».

– Что это такое? – спросила Элен.

– Кусок адреса. Конечно, набережная Межисери. Эти иностранцы могут хорошо знать Париж, тем не менее им иногда нужны напоминалочки. Он, кажется, очень дорожил этим клочком бумаги, а?

– Да уж, верно…

Элен пренебрежительно усмехнулась:

– …По его физиономии не скажешь, что он посещает литературный салон мадам Софи Стамбат[5].

До чего же моя секретарша подкована во всем, что касается всего Парижа.

– Кто знает? Разве я похож на вора картин, а?

– То есть…

– Да-да. Одолжите мне тысячу франков, и я буду на них держать пари, что этот Бикини-роз принимает меня за сообщника Ларпана…

– Бросьте!

– Это именно так.

– Вашей репутации только этого не хватало!

– Так вот теперь пробел заполнен… А что касается пари, надо последить за одним завсегдатаем бегов. Вам придется заняться им. Это служащий в Провинциальной гостинице на улице Валуа. Его зовут Альберт. Он там проживает, его кормят и обстирывают. Оттуда не трогается ни на шаг, за исключением тех случаев, когда направляется на ипподром. Примите вид пай-девочки, возьмите себе там комнату и получше прилипните к этому фрукту. Что-то в его поведении подхрамывает. Постарайтесь обнаружить, что к чему.

– На улице Валуа? Это не там каждый год останавливается Луи Лёрё?

– Да, там.

– Гм…

Она ничего больше не сказала. Открыла стенной шкаф, вытащила оттуда чемоданчик распространенной модели, употребляемой обычно при путешествиях серьезными девушками.

– А говорили, что это спокойный клиент,– сказала она с понимающим видом.

– Спокойный, еще бы! – усмехнулся я, подняв глаза к потолку.

Наступила ночь, а с ней пришел и холод. Погода по сезону. Возразить нечего. Улица Пти-Шамп была тихой, как кладбище.

– Спокойный, еще бы! – повторил я вслух в тишине моего кабинета.

Я был один в комнате, которая внезапно показалась мне огромной. От включенного электрического радиатора шло на мои ноги мягкое тепло. Это была старая модель. В глубине аппарата его раскаленные нити таинственно мерцали. На камине часы меланхолически отсчитывали время. Лампа с большим абажуром отбрасывала круг света на девственно чистый лист бумаги, на котором мои руки вертели визитную карточку и обрывок, забытый Бирикосом. Я размышлял с трубкой во рту. Рядом, в маленькой комнате ожидания, скрипнула мебель. Тремя этажами ниже, на улице, прошел продавец газеты, выкрикивая простуженным голосом: «Крепюскюль, последний выпуск!» «Пос… Креп…» Он удалился или захотел чего-нибудь выпить в кафе на углу улицы. И снова тишина, которую нарушали лишь ход каминных часов и пыхтенье моей трубки. Вдруг на перекрестке чуть не столкнулись две автомашины. Послышался скрежет тормозов. Раздраженные голоса, проникнув через закрытые ставни и окна, дошли до меня.

Я ухмыльнулся:

– Спокойно, да уж!

И снова улица Пти-Шамп стала тихой, как кладбище.

Зазвонил телефон. Я снял трубку:

– Да?

– Элен.

– Дела идут?

– Да.

Я положил трубку… Хорошо еще, что у них там, на улице Валуа, была свободная комната. Я стал думать об Альберте. Странный тип… Телефон снова прервал мои размышления.

– Алло?

– Это Ребуль.

– Бюрма. Что нового?

– Ничего. Ни одного визита. Состояние удовлетворительное. Сможет выйти через несколько дней.

– Итак, ничего серьезного?

– Больше страха, чем боли.

– Тем лучше.

– Написал своей жене, чтобы успокоить ее.

– Это хороший супруг.

– Да, так как он мог бы и не делать этого. Он попросил написать письмо своего соседа по койке.

– У него болит рука?

– Несомненно.

– Очень хорошо.

– Я должен провести ночь тут или как? Теперь я наладил для себя в больнице возможность свободного входа и выхода.

– Это может нам быть полезно, когда кто-нибудь из нас схлопочет пулю.

– Правда. Я об этом не подумал. Ладно. Итак, что я делаю?

– Лучше всего, как обычно.

Я положил трубку на аппарат. Но долго она там не пролежала. Я набрал номер.

– Отель Трансосеан слушает,– произнес скрипучий голос.

– Мадемуазель Левассёр, пожалуйста.

– Мадемуазель Левассёр нет дома, месье. Вы не хотите оставить записку?

– Нет. А месье Бирикос? Месье Николас Бирикос? Я не буду с ним разговаривать. Я хочу лишь узнать, дома ли он?

– Нет, месье. Месье Бирикоса нет дома.

Я положил трубку. Засунул визитную карточку и клочок бумаги в бювар и встал. Прочистил трубку, набил ее, раскурил, натянул свой плащ и пошел в холодную и темную ночь посмотреть, нет ли чего-нибудь для Нестора.

Кое-что было.

Привычный удар по черепу. Добрый удар дубинкой.

Глава седьмая ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ

Неровные камни мостовой впивались мне в тело. Мои ушибленные руки ощупывали их, стараясь за них ухватиться, не знаю, для какой цели. Что мне делать с этими булыжниками? Я не буду строить баррикаду. Баррикады строят летом. Вы видели, как умирают за двадцать пять франков в день? А за сколько умирал я? Три миллиона – это интересная сумма… если бы она была у меня в кармане. А если бы она была у меня в кармане, я потратил бы ее, чтобы полечиться. Камни мостовой были скользкими от сырости, и я скользил по ним. Я многое отдал бы, но не три миллиона, чтобы встать на ноги.