Солдаты без оружия - [148]

«Фокке-вульф» улетел, обстрел прекратился. Минут через десять появились санитары, которых привел сержант-связист. Они осмотрели старика и без лишних слов стали забирать его в медсанбат. Когда Ураз-ата взял в руки свою покалеченную гармонь, он чуть не заплакал.

— Гармошка пропала, да зато сохранила жизнь бойцу, — сказал я ему в утешение.

Ураз-ата понимающе кивнул, вздохнув, прижал гармонь к себе и полез в подкатившую санитарную машину.

Вечером того же дня меня и Андрея вызвали в политотдел армии, и сам начальник политотдела, как говорится, всыпал нам по первое число за случившееся. Он назвал это ЧП — чрезвычайным происшествием — и под конец объявил по десять суток домашнего ареста.

— Легко отделались, — философски заметил Андрей, когда, понурые, мы направились к себе в блиндаж. — Представляю, как досталось бы, если бы старика ранило тяжелее. Не миновать бы штрафбата.

— Да, это уж точно, — согласился я.

В блиндаже на нарах мы увидели два небольших посылочных ящика, к которым были приклеены белые листочки с текстом праздничного поздравления от имени трудящихся Узбекистана. В ящиках, кроме сухофруктов, лежали теплые шерстяные вещи — носки, варежки, шарфы, а также по две пары теплого нижнего белья.

Но подарки не радовали — на душе было муторно. Помню, как на исходе первых суток Андрей тяжко вздохнул:

— В штрафбате, наверно, чувствовал бы себя лучше…

С тех пор я убежден в том, что наказание бездельем самое страшное.

К счастью, не пришлось отсидеть под домашним арестом весь срок. На шестые сутки нас вызвали к нашему непосредственному начальнику, и там мы узнали, что нами интересовался Ураз-ата, просил, если сможем, навестить его в госпитале. Обрадованные таким исходом, мы тут же, прямо из штаба, помчались к старику.

Армейский госпиталь располагался в одном из прифронтовых хуторков. Еще издали мы услышали звуки гармони. «Неужто Ураз-ата?» — подумал я, а Андрей сказал:

— Раненые сумели, верно, оценить его мастерство, вот и играет им.

Наше предположение оправдалось: Ураз-ата играл раненым бойцам, собравшимся в просторной избе. Он был в бязевом белье, голова все еще в бинтах, но лицо уже посвежевшее, тронутое румянцем. Справа от него в накинутом на плечи белом халате сидел генерал Казаков, слева — подполковник Максимов, у которого левая рука была на перевязи.

— А гармошка-то вроде бы его, а? — сказал я Андрею.

Андрей засомневался:

— Откуда? Скорее всего, нашлась в госпитале.

Мы вступили в горницу. Ураз-ата просиял, горячо обнял, усадил рядом с генералом. Он пошутил (так нам показалось):

— Позвал вас для того, чтобы, во-первых, увидеться, а во-вторых, исполнить обещание, спеть вам «Катюшу».

— Хорошо, что в госпитале нашлась гармонь, — улыбнулся Андрей.

— Э нет, это моя гармонь, она вернулась в строй благодаря заботам моего друга и названого брата Якуба Казакова. Ее «вылечили» в Саратове, мастера там, как видите, искусные. Умельцы!..

Оказывается, как только генерал Казаков узнал, что Ураз-ата ранен, он тут же приехал в госпиталь. Старик не жаловался на боль, зато сокрушался по поводу гармони, и тогда генерал взял ее и с кем-то из интендантов, которые часто ездили в тыловые города по служебным делам, отправил в Саратов, где ее отремонтировали, или, как сказал Ураз-ата, вылечили. Она звучала по-прежнему то задорно и лихо, то задумчиво и грустно. Старик играл, не переставая, играл «Катюшу», «Каховку», «Эх, тачанку-ростовчанку», узбекские, казахские, таджикские, туркменские песни. Когда Ураз-ата запел таджикскую песню «Ах, Абдуллоджон — душа моя», я от восторга чуть не пустился в пляс. Но сплясать мне пришлось в тот день позже, после обеда…

Из госпиталя мы возвращались на закате дня. Генерал повез нас на своей машине. По дороге мы буквально забросали его вопросами и услышали немало интересного о нем самом и нашем старике.

Я живо представил себе, как ранней весной 1919 года по темным, крутым, утопавшим в грязи улицам Оренбурга шел высокий широкоплечий человек. Холодный ветер швырял ему в лицо мокрый снег, ноги разъезжались, под ними то хлюпало, то скрипело, но человек словно бы ничего не замечал и останавливался лишь спросить у редких прохожих, где находится нужная ему улица. Он отыскал адрес, записанный на бумажке, уже к полуночи. На стук в небольшую калитку, рядом с высокими воротами, вышел часовой с ружьем. Человек вытащил из внутреннего кармана старого, в латках, пальто пакет и показал часовому, который после этого завел его в караульное помещение и кому-то позвонил. Вскоре появился старший по караулу, оглядел пакет, повел человека за собой к приземистому кирпичному строению. Здесь он велел ему немного обождать, вошел в комнату. Человека позвали туда через несколько минут.

— Где вы видели товарища Фрунзе? — спросил, протягивая руку, невысокий мужчина в гимнастерке, туго перехваченной ремнями.

— Я сам не видел, — ответил человек, четко выговаривая русские слова.

— Кто же передал вам пакет?

— Один знакомый железнодорожник. Его звать Макаров.

Мужчина в гимнастерке и старший по караулу, удивленно переглянувшись, принялись расспрашивать, кто такой Макаров, кем работает на железной дороге и насколько знаком с человеком, где взял это письмо, с какими словами-наказом, для чего передал.